– Падла! – шёпотом ругается Лиза на высокий шпингалет. – Дурак тебя какой-то прилепил…

А минутой позже из неё криком выворачивается нутро:

– Сволочи! Пустите…

Крик не орёт, он прорывается из бунтующего тела сквозь зубы. Его к тому же покрывает гул голосов. У двери собралось народу – почти весь этаж…

И вот Лиза, как в памятном детстве, опять привязана к кровати…

Бедный доктор!

Сквозь затихающее в ней отчаянье Лиза чует, как мелко трясутся его руки. Так же мелко он семенит по палате – закрывает дверь и вновь подсаживается к ней… Начинает разматывать на её лице повязку.

Рядом, слышно, топчется сестра. Что-то говорит, говорит… И она не может никак успокоиться…

Бинты сняты. Доктор, на латыни, пытается в чём-то убедить сестру. Палата прислушивается…

Внезапно Лиза произносит:

– Очки…

Ближняя по кровати соседка переспрашивает:

– Чё ты сказала?!

– У доктора на лице блестят очки, – повторяет Лиза.

Доктор смотрит на неё и соглашается:

– Да, да! Очки…

Затем он неистово крестится, приговаривая:

– Господи! Слава Тебе, Господи!

– Господи! – вторит ему сестра, прикладывая руки к груди. – Боже мой!

И совсем уж неожиданно старичок-доктор, припав головою к Лизиной груди, причитает:

– Да внученька ж ты моя! Да умница ж ты моя! Прозрела…

Кто-то в палате, вторя доктору, тихо молится и громко сморкается. Наверное, в полотенце…

И вот… Медсестра уже ворчит:

– За пять недель ни один паразит не навестил, не поинтересовался: ослеп человек – не ослеп, лысый – не лысый!.. Хоть бы косынку какую принесли…

Она ведёт Лизу в хозяйственный закуток, отрывает там кусок марли, складывает наискось – повязать стриженую голову, затем подаёт ей листок – выписку из больницы.

За окнами февраль.

Училище наделяет Лизу, при её появление в марлевой косынке, ещё одним прозвищем – Страус Общипанный…

Март-апрель приходят – с тою же кличкою. С нею она предстаёт и перед своею первой любовью.

Она «делать лица» не умеет. И скоро обретает следующее прозвание – Влюблённый Антропос!

Володя Войцеховский, или Войцех, дохленький, светленький коротыш, наделённый гордой кровью поляка, ошарашен её чувством до крутых русских матов!

Он подговаривает друга Веньку поколотить Антропоса. Тот, дурак, соглашается. Но какая-то добрая душа предупреждает Лизу, и ей приходится обратиться за помощью к своему боевому прошлому.

К майскому празднику голова её уже немного обрастает: косынка снята.

После праздничного обеда, подходя к общежитию, Лиза видит на высоком крыльце физиономию Веньки.

На потеху всем «чижикам», которые собрались перед общежитием – посмотреть «концерт», в Лизиной причёске матово белеет алюминиевая гребёнка. Видны щербины нескольких выломанных в ней зубцов. В «зрителях» это вызывает потеху.

И Венькина морда лыбится…

Лиза идёт, следя за его правой ногою – та явно готова отвесить ей пе́нделя…

В аховый момент Лиза выхватывает из волос гребёнку и мигом срывает ею ухмылку с Венькиного лица…

Правая нога не успевает долететь до цели; защитник оскорблённого друга отшатывается, захлёстывает лицо ладонями. А Лиза медлит – ждёт, когда между пальцев заступника проступит кровь, и спокойно скрывается за дверью, кем-то распахнутой перед нею…

Даже Пельдуска и та – прикусывает язык.

А Лизе дозволяется теперь, с молчаливого согласия девчат, укрываться в спальне под кроватью и там писать. И она пишет:

А душа-то есть! Она сквозь затаённую боль кровит… до самого лета.

Июньским днём, сидя на скамье тихой аллеи парка, Лиза продолжает писать:

Параллельная аллея парка ведёт к кинотеатру, где в эти дни крутят «Тарзана».

По аллее, слышно, идут «чижики». Среди многих голосов – голос Володьки Войцеховского. И вдруг тот голос орёт по-тарзаньи.

Дикий ор хлещет Лизу по той самой душе, мигом выбивая навязчивую любовную хворь. И она дописывает:

Польская гордыня продолжает гореть в Войцехе, как на болоте вонючий пожар. Сам он труслив, но на его подговоры после случая с Венькой ответы одинаковые:

– Да пошёл ты!.. Не хватало ещё… руки об неё марать!

В конце июня «чижики», перевалившие во второй год обучения, выезжают лагерем на отдых; определяются в загородных корпусах какого-то заштатного дома отдыха. Недалече от него ютятся среди сосен несколько убогих двориков, чьи халупы похожи на старые коровники.

Тут с поэзией куда как проще – кругом сосновый бор! Укрывайся, пиши!

Лагерные блюстители-воспитатели махнули на Лизу рукой: что с идиотки возьмёшь? Ни тебе Наумова панибратства, ни подначек Виктора Петровича… Только дятел во бору усердно поддакивает Лизиным стихам:

Зря старается дятел. Не понимает, что Лиза – на краю света. Никаким старанием до неё не достучаться… Зря, глупый, старается. И комары напрасно суетятся – укусы их Лизу не тревожат…