– Я вижу у вас на руках перчатки. Скажите, переезд на юг как-то сказался на течении вашего заболевания? В лучшую сторону, я имею в виду?

– Отчасти, но за это я скорее должен быть благодарен не местному климату, а руководству университета. С некоторых пор, подписывая любые контракты на чтение лекций, я отдельным пунктом указываю необходимость заглушки всех имеющихся в помещении кондиционеров. В Новом Орлеане жарко и без кондиционеров никуда, но руководство пошло мне навстречу.

– Неудивительно. Все-таки вы весьма известный и уважаемый человек.

– В узких кругах, – хмыкнул Уитон. – Впрочем, пальцы все равно немеют. И довольно часто.

– У вас уже наблюдаются органические повреждения кожи на руках?

– Повторяю, я предпочел бы не обсуждать детали…

– Чем скорее мы покончим с этой частью нашей беседы, тем легче вам будет, мистер Уитон. Я ведь не забавы ради спрашиваю, вы меня тоже поймите. Вы наблюдаетесь у местных врачей?

– Я лишь однажды навестил отделение ревматологии Туланского факультета медицины. И, если кратко, не был впечатлен.

– Кстати, о факультетах медицины. Вас ведь звали к себе и другие университеты. Наверняка среди них были и те, где лечение подобных заболеваний поставлено более серьезно. Вам не приходила в голову эта мысль?

– Куда бы я ни поехал, я нигде не нашел бы избавления. Эту болезнь не лечат. Максимум, на что я могу рассчитывать, – всевозможные полумеры, тормозящие ее развитие. Если вы врач, вам это должно быть хорошо известно. Так что не тешу себя напрасными иллюзиями. Жить в уединении и работать – вот все, что мне нужно.

– Понимаю. В этом году вы уже проверяли функции своих внутренних органов?

– Нет.

– Анализы крови?

– Нет.

– Вам известно, что повышенное давление, скажем, может свидетельствовать в вашем случае о…

– Не держите меня за идиота, доктор. Мне все известно. Я еще раз прошу вас избавить меня от этого разговора. У меня слишком мало времени, чтобы тратить его на обсуждение своей болезни.

Я с трудом перевела дыхание и поерзала на тесной скамейке. Мне было жалко Уитона, а в душе поднималось глухое раздражение на Ленца.

– Сколько можно? Неужели так необходимо мучить его своими дурацкими вопросами? – прошептала я.

– Мне кажется, Артур что-то почуял, за что-то зацепился, – ответил Бакстер.

– Не понимаю, из чего вы это заключили.

– Когда у человека диагностируют смертельную болезнь, это бьет по его психике с такой силой… И последствия могут быть самыми разными. Известны случаи, когда смертельно больные люди начинали мстить здоровым…

– Как врач, я вам со всей ответственностью заявляю, что в последнее время ученые, занимающиеся склеродермией, серьезно продвинулись в своих изысканиях, – продолжал Ленц. – В Сиэтле, например, отработана методика…

– Я слышал об этом, – нетерпеливо перебил его Уитон. – Я слышал об этом, доктор…

– Ленц.

– Дорогой доктор Ленц, повторяю, я полностью осознаю свое положение. Осознаете ли его вы? Я художник. У меня нет семьи. У меня нет ничего в жизни, кроме моей работы. И я буду работать, пока руки еще повинуются мне. А когда умру, все это… – короткая пауза, словно Уитон показывает что-то Кайсеру и Ленцу, – останется жить после меня. Мне этого достаточно. О многих людях мир забывает еще до их физического исчезновения. Мне же повезло.

В комнате в очередной раз воцарилась тишина. Словно в церкви после особенно страстного пассажа проповедника.

– Эй, вы там… – пробормотал Бакстер, напряженно глядя в пустоту перед собой. – Зовите Джордан!

– А теперь я хотел бы перейти… – раздался в колонках голос не желавшего униматься Ленца, но его тут же перебил Кайсер.

– Прошу прощения, мистер Уитон, – проговорил он. – Не пойму, куда подевался наш фотограф! Она должна была появиться еще десять минут назад!

– Пошла, – коротко бросил Бакстер, выпихивая меня из фургона.

Я, спотыкаясь на непривычно высоких каблуках, побежала по усыпанной гравием дорожке в сторону галереи. Сердце готово было выскочить из груди. Последние тридцать минут я все ждала, когда же меня позовут. А едва это случилось, оказалась не готова…

Я переступила порог галереи, и в нос мне ударил сильный запах масляной краски. Я медленно двинулась вперед, вспоминая план здания, который Бакстер заставил меня выучить наизусть. Холл был украшен высокими цветными витражами, между которыми зияла широкая арка, уводящая в глубь здания. Пройдя под ней, я оказалась перед высокой округлой стенкой, вдоль которой тянулись тонкие жердочки огромной деревянной рамы. В следующее мгновение я поняла, что стою перед картиной Уитона. Только с внешней стороны.

Справа от меня в стене открывался аккуратный проход. Набрав в грудь побольше воздуха и нацепив на лицо маску профессионального безразличия – как и просил Бакстер, – я ступила внутрь и… замерла, как вкопанная.

Вогнутые холсты высотой в два с половиной метра были плотно пригнаны друг к другу и составляли почти законченную окружность, занимавшую все пространство огромного помещения. Масштаб картины сам по себе производил впечатление. А сюжет… На секунду почудилось, что я оказалась в одном из волшебных миров Толкиена – в чащобе близ сумрачного Мордора, где сквозь темные кроны не проглядывает солнце; где похожие на питонов корни деревьев торчат наружу и стараются обвить твои ноги, а к горлу тянутся упругие лианы; где живут своей жизнью вековые сказочные пни и ворох опавшей листвы прячет от глаз то, на что лучше бы и не смотреть вовсе.

И лишь одна оптимистичная деталь – юркий ручеек, бегущий между стволов, перекатываясь на редких валунах и лаская поникшие ивы. Так вот что Ленц имел в виду, когда говорил о возврате к прежней манере письма. Я зачарованно смотрела на фрагменты картины. Да, я ждала от Уитона нечто гораздо более абстрактное – в стиле всех его последних «полян».

А меня окружал пусть и волшебный, мрачный, но абсолютно живой лес. Казалось, стоит сделать шаг, и нога утонет в листве; протянуть руку – и с громким хрустом обломится сухая корявая ветка. А если выветрить из помещения сильный запах масляной краски, воздух мгновенно заполнится пряным ароматом густого подлеска.

Отсутствовал лишь один сегмент картины. На его месте и красовалась дыра, через которую я попала в этот сказочный мир. Этот сегмент был втянут внутрь круга, и перед ним стоял сейчас Уитон в своих белых перчатках и с длинной кистью в руке.

Уитон удивил меня почти столь же сильно, как и его творение. По фотографии трудно было судить о его телосложении, но мне казалось, что он довольно худощавый, даже субтильный человек. Как я ошибалась! Уитон лишь немногим уступал в росте долговязому Кайсеру. В глаза бросались жилистые, крепкие руки с большими ладонями и длинными пальцами. Лицо было словно вылепленным из камня, и бифокальные очки смотрелись на нем совершенно неуместно. На лоб ниспадали густые, с сильной проседью волосы. Чистая, удивительно гладкая кожа на лице. Передо мной стоял человек, достигший внутренней гармонии и пребывающий в состоянии печального покоя.