зацепился за строчки. Какая-то мысль плавала на поверхности, пока я снова перечитывала их.

«Ты просто привык».

Поэтому дядя верит ему. Он вытащил меня, хотя мог успешно достигнуть своей цели. Поступил как человек. Не бросил своего.

«Человек не может быть в приоритете у вампира».

Не то. Близкое, но не то.

«Он говорит с тобой. Я прав?»

Быстро сев на кровати, я спрыгиваю, меряя шагами комнату. Это несколько непривычно, но ведь… Черт, почему нет?

— Майор, я же правильно поняла, что ты мог поймать Самсона, но не стал? — кричу в проход коридора, где минуту назад исчез вампир.

— Ты же умеешь читать, schatz, — язвит майор, двигаясь обратно к комнате.

— Твою мать, Вагнер, я серьезно. Ты сказал задавать вопросы — я задаю.

— Так.

«Цель достигнута на все сто процентов».

Твою мать.

— Он не говорит со мной, — нервно облизнув пересохшие губы, я давлю смешок, уткнувшись лбом в дверной косяк, — я его, Вагнер, вообще мало интересую. Он издевается надо мной, уничтожает то, что мне дорого, только по одной причине. Я что-то значу для тебя. Он говорит с тобой.

Глава 25

И как мне раньше не пришло это в голову? Вот он, самый логичный ответ. Мартинасу зачем-то понадобился именно Вагнер. Вампиры не страдают привязанностью ни к людям, ни к молодым вампирам. Тем не менее после того, как Самсон обратил Вагнера, он не бросает его. Четыреста лет они неразлучны, и если понять привязанность Вагнера возможно — он обращенный, Мартинас его учитель, то что происходит с тем, кто старше Христа?

Ведь Вагнер придерживается строго противоположных Самсону взглядов, но тот не убивает его, а находит, как использовать. Привязывает к себе, подставляя в собственных убийствах.

Мне просто не повезло.

Как и моему отцу.

Ведь Самсон именно из-за склонности Вагнера привязываться к людям, внушает майору убить тех, кто начал ему доверять. Мы ошибались. Мартинасу плевать на наши исследования. Он жил две тысячи лет, а люди так и не смогли приблизиться к нему. Он может внушить что угодно и кому угодно, отмахиваясь от целой организации, как от кучки детей. Ему плевать на потери, ведь армия мертвых постоянно пополняется. Вампиры побеждают, а люди отходят на второй план. Мы вымираем. Мартинас и так побеждает. Но смерти моих родителей оказывается недостаточно.

Вместо того, чтобы принять свою сущность и перестать контактировать с людьми, Вагнер остается в ПМВ. Он ведет себя как человек больше, чем я думала. И как только я начинаю свои исследования, Вагнер, поглощенный идеей уничтожить Самсона, вызывается сам, по сути поставив дядю перед выбором без выбора. Отказать монстру, что добровольно сидит в подвалах ПМВ, только из-за мук чего-то напоминающего совесть, невозможно.

Когда Мартинас начал воспринимать меня как угрозу? Кажется, что дерево под моими пальцами сейчас расплавится. Возможно, я слышу именно его треск. Или это разрываются рамки, выстроенные в моей голове?

— Ты же сказал ему, что хочешь мне рассказать, да? — буравя взглядом дверной косяк, я практически не слышу своего голоса.

Но ответ звучит до боли громко.

— Да.

Я не знаю, почему мое сознание сейчас остается таким четким. Пальцы спокойно скользят но дереву, а в теле нет признака паники. А еще говорят, что женщины сплетницы. Хотя чему я удивляюсь. Мартинас — друг, наставник, единственный, кто, кажется, его понимает. Да, Вагнер не человек. Но и то, что он начал испытывать, несвойственно вампиру. Даже глупо было бы, не посоветовавшись с тем единственным, кто понимает в вампирах куда больше, чем Вагнер, идти к человеку. Что сделал Самсон? Внушил ему что-то тогда? Или просто Вагнер послушал его?

Сейчас это не выяснить.

Видимо, тогда Мартинас и решил, что я представляю какую-то угрозу. Почему не убил сразу? Мог же поступить так же, как с моими родителями. Но…

Он боялся, что это разрушит самого Вагнера?

Что он услышал такого в его словах, что решил взять всю грязную работу на себя?

Черт, да он же ведь просто хотел разбить нашу связку. Внушение, замена — все. Я не помнила ничего о Вагнере и благополучно ела всю лапшу Мартинаса. Он же мог ничего не делать со мной. Зачем все это?

— Почему он это сделал? — голос дрожит и не слушается, пока я сползаю по косяку на пол. — Почему?

Вагнер молчит, а я понимаю, что самым ужасным днем для меня был не тот, что навсегда пропах мандаринами и кровью.

— Что ты сказал ему? — скриплю сквозь зубы, с силой надавливая лбом на косяк. — Вагнер, что случилось, твою мать!

Вот поэтому я здесь. Под его вечным присмотром, в этом доме. Ему не нужно мое принятие. Он бы и не делал никаких попыток что-то восстановить, не так устроен. Вагнер спросил и то из-за того, что к слову пришлось. Майор не собирался все равно восстанавливать мне память.

А вот перестать себя винить он очень хотел.

Потому что он спровоцировал его.

Специально.

Когда начал что-то подозревать, он спровоцировал его.

— Что верну тебя.

Я не спрашиваю «зачем». Это не имеет смысла. Все остальное я в состоянии понять и без его ответов. Он сорвал Самсону крышу. Выдавив Вагнера из моих воспоминаний, Мартинас делал ставку на то, что человеческие чувства сильнее.

Странный вывод того, кто четыреста лет не может отпустить другого.

— Я должен был успеть, Сим.

Горячие слезы обжигают глаза и лицо. Чужая самонадеянность. Вампир никогда не поймет человека. Вот когда человек может стать целью. Господи, я так боялась вампирской ненависти.

А оказалось, что нужно бояться любви.

— Пока ты не знала — было проще, — говорит вампир, сверля взглядом стену над моей головой.

— Этим мы и отличаемся, — я киваю, не отвлекаясь от мыслей, — нормальный человек не смог бы спокойно жить с этим. У нас даже целая религия на этом основаны. Расскажи о грехах, облегчи душу. Видимо, у вампиров ее просто нет.

Вампир срывается с места слишком быстро. Я успеваю лишь дернуться в сторону, как ледяные пальцы впиваются в мое плечо, пригвождая к стене. Спина тут же отзывается острой болью, заставляя зашипеть. Вскинув руку вперед, я рефлекторно целюсь в глаз вампира, но удар тут же оказывается перехвачен. Вагнер блокирует каждое мое движение, вынуждая мозг биться в панике.

«Я не вступаю в бой, который проиграю».

— Какого черта, — хриплю я, вновь пытаясь вырваться, как замираю от ледяного прикосновения к лицу.

Вагнер прижимается лбом к моему виску. Я не чувствую его дыхания, а по коже расползается липкий