Но вот минули годы. Развился ум в Настасье, достаток давал ей время подумать, книги учили многому, умный муж не таил от нее того, что сам понимал, смело судил о жизни людей. А про Гурьяна много говорили. И вот теперь, в беде не забыл он свой завод, пришел, живет в лесу, помогает людям. Ей теперь казалось, что все это походит на вычитанное в книгах.

В КАБАКЕ

А Гурьян со Степкой, подъехав в этот день к одному из кабаков, слезли с лошадей, привязали их к перилам почерневшего резного крыльца и вошли в помещение. В задымленной табакурами низкой комнате за непокрытыми тесовыми столами пили заводские.

— Здорово живешь, Павел Митрич, — подошел Гурьян к целовальнику.

— Поди, пожалуй... Эх, ты! — изумился сиделец, разбитной малый с намасленной головой и вороватыми глазами. — Давненько, давненько не бывал... Откуда бог несет?

— Мимо ехал, да на дым завернул... А где дым, там и огонь. Подай косушку водки да пошабашить собери... Грибков не забудь, — присел Гурьяныч.

— Мокро в урмане-то? А скоро уж мороз.

— Никола в избу загонит, да уж не первую волку зиму зимовать.

Разговоры в кабаке затихли.

— Хлеб да соль, Никитка, — обратился Гурьяныч к одному из заводских. — Али не узнал?

— Пошто не узнал? Помню, помню, — поскреб черноглазый скуластый мужик в затылке. — Здорово, мастер... Каким ветром занесло?

— Да все тем же. А как у вас?

— У нас теперь строгое обращение произошло.

Никита подсел к Гурьянычу. Ударили по рукам. Подошли рабочие от других столов.

— Сход завтра, становой приехал.

— Как же так?

— Да так!..

— А как ты?

— А что? Станового ему ли бояться? — сказал кто-то из рабочих.

— Ты на руднике живешь? — спросил Никита.

— А ты откуда знаешь?

— Да уж слыхали. Слухом земля полнится. Все робишь?

— Роблю, — ответил Гурьян.

Его товарищи, кричные рабочие, распустили слух, что живет он под рудником совсем в другой стороне, чтобы отвести подозрение от Варвары.

— Видно, позабыл свое огненное заведение. Как тебя к молоту, не тянет?

— Мы, брат, слыхали, ты к родным приходил, да опять в лес обернулся, — сказал один из сидевших.

— Мало ли чего врут...

— Это верно, людям делать нечего, они врут, — подтвердил Никита. — А вот работу прекратим на заводе, тогда всю зиму сказки слушай. Да по кабакам шляться будем, пока не пропьемся. Знаешь, как врут! Будто родные в дом тебя не пустили, а ты им «красного петуха» пообещал.

— Чего придумают, — молвил мастер.

— И вот, слыхать, ты с Могусюмом поссорился?

Гурьян смолчал.

— Это уж не врут, это правду говорят, — продолжал рабочий. — Теперь Могусюмке в завод стыдно глаза показать. Люди уж слыхали, как он за мусульманскую веру хотел воевать и тебя зарезать. Верно, убить тебя хотели?

— Вранье!

— Скажи, как врут! А говорят, говорят, брат, — продолжал Никита, видно не веря Гурьянычу, — будто у них мечта заводы срыть.

В кабак ввалилась толпа заводских.

— Павел Митрич, почтеньице! — ломали они шапки, кланяясь сидельцу — Под крест, Митрич!

— Не могу-с, — решительно отрубил кабатчик. — С великой бы душой, но не могу-с, нынче в долг не даем-с. Надежды на вас нет. Как компания, управление то есть, так и мы...

— Студено на дворе-то, пообогреться бы...

— На плавильную печь греться-то ступай.

— Да будет тебе жаться, черта ли ты боишься? Вон она, голубушка, лежит. Сымай — перекрестим... — Мужик кивнул на толстую книгу, лежащую на шкафу.

— Никак не могу-с. Васет-то немец прогнал мужиков с рудни, а они по записи в долгу-с. Ищи, значит, ветра в поле? Много с ваших крестов разживешься. Крестами-то вы богаты, да совести нет. Две-то черты на бумаге перекрестить долго ли, а как отдача?

— Так не дашь?

— Нет-с, конец долгам.

— Смотри, худо будет!.. — обозлился беззубый мужик с всклокоченной бороденкой.

— Не стращай... Стражник-то у шабровсидит, он тебя за буянство живо заворотит...

— Ах ты, язви тебя! Пусти-ка, ребята...

Рабочие сдерживали его.

— Конпанию желаю угостить, а он жалиться! Кому так и под крест, да и на слово. А тут деньги вперед. С немца пример брать желаешь? А в вино-то зелья медного либо табаку подмешаешь...

— Ты побасенки-то о зелье оставь, — загорячился Митрич.

— Найдем на тебя управу. Расскажем, как на погребе воду в бочата льете, — разошелся мужичонка. — Знаем, откеда плисовые-то штаны добываются... У-у, ироды, до самого царя дойдем!..

— Порфишка, не бунтуй! — окликнул его Гурьяныч.

Заводской обернулся.

— Бра-атцы, Гурьяныч! — закричал он, кидаясь к мастеру.

— Вовсе ты, Порфишка, беззубый стал, — молвил Гурьян. — Здорово!

— Здорово, брат!..

— А ты слыхал, — обратился Гурьяныч к кабатчику, — как Никола-летний на праздник комаров зазывал?

Смысл этого вопроса был темен и, как показалось сидельцу, таил угрозу. Гурьяна побаивались, его искала полиция, он был неуловим, а вот вдруг вышел и открыто сидит в кабаке. Да еще в такое время, когда становой на заводе. И не боится. Видно, у него сила.

Митрич смутился и стих.

— Эх, мастер, ломают кричную! — заговорил серьезно Порфишка. — Да ты, поди, знаешь все?

— Откуда мне знать?

— Говорят, у нас, мол, железо плохое, этаким-то способом много хорошего железа не выкуешь, мол, стыдно так работать, когда везде машины. Нам, говорит, сортовой стали вашей не надо. Такое наделают без вас, и нечего лезть в это дело. Теперь, говорит, железо в степь надо везти, сортовой стали там не надо, а что попроще. Мол, теперь в орде переселенцы живут, да и самим ордынцам русское железо и чугун нужны. Да ты слыхал, об этом уже жалобу писали?

— Не слыхал.

— Писали... Не мы, грамотные-то есть: Ванька Рябов, кричный мастер, купец Захар Андреич да школьный учитель Пастухов.

— Учитель?

— Как же! Они, брат, все прописали и отправили в Петербург. Булавин у нас школу открыл, исхлопотал в городе, там ребятишек учат, учитель приехал, все ходит на завод и любит беседовать с нашим братом. Так жалоба обратно пришла, и дали им по шее!

Все засмеялись.

— Митрич, поди-ка сюда, — подозвал Гурьяныч. — Подай на всех. — Он отдал кабатчику несколько серебряных монет.