— Красиво.

— Правда?

— Мне надо было бы иметь побольше американцев. Тогда бы я сейчас хорошо знала английский. После третьей мировой войны я это наверстаю. Если останусь в живых.

— После третьей мировой войны ты будешь моей женой, — говорю я, — если мы оба будем живы.

Она поворачивается и смотрит на меня, а меня бросает то в жар, то в холод. Никогда еще под взглядом женщины я не чувствовал такого дурмана.

No, no, this must be love…[85]

— Стало быть, наше скромное бытие окружает сон?

— Да, — говорю я.

А дождь шелестит по осенней листве. Он идет и идет себе потихоньку. Вернись назад, о спящая…

— Ты храбрый?

— Что?

— Я спрашиваю: ты храбрый?

— Я? Нет. Я трус от рождения. Ты же знаешь.

— Не болтай, — говорит она, и ее глаза начинают гореть, а узкое лицо становится еще уже. — Я ему уже сказала.

— Кому?

— Своему мужу.

— Что?

— Что я встретила тебя. С другими ребятами. Совершенно случайно. Кто-то назвал тебя по фамилии. Я стала припоминать: Мансфельд? Мансфельд? А потом обратилась к тебе. Ты оказался тем самым Мансфельдом! Сыном его делового партнера.

— Верена!

— Что?

— Ты с ума сошла?

— Конечно! Ведь именно об этом мы все время и говорим! Я хочу чаще видеть тебя! И дольше! И не только тайно! И не только здесь, в башне! Ты хоть подумал о том, что мы будем делать, когда придет зима?

— Говори, говори! Что дальше?

— Дальше? Знаешь, в этой жизни все происходит шиворот-навыворот. Мой муж был в восторге! Он сказал, чтобы я позвонила в интернат и спросила, не придешь ли ты к нам завтра на ужин.

— Уже завтра?

— Да. Поэтому я и спросила, хватит ли у тебя смелости.

— Думаю, что хватит.

— Я подумала, что если ты придешь к нам раз, то сможешь приходить и потом. И во Франкфурте тоже. Мы ведь скоро отсюда уедем.

— Всю последнюю ночь я со страхом думал об этом.

— Кем ты хочешь стать, Оливер?

Я не отвечаю, потому что стесняюсь.

— Ты, наверно, и сам еще не знаешь?

— Нет, знаю.

— Тогда скажи.

— Это может показаться глупостью.

— Все равно скажи!

— Я хочу стать писателем.

— И ты этого стесняешься?

— Так ведь это очень трудно. Скорее всего я никогда им не стану. И вообще…

— Ты уже что-нибудь написал?

— Примитивные рассказики о любви для девочек. Пока больше ничего.

— Напиши о нашей с тобой истории.

— Нашей истории?

— О нас двоих! Как мы познакомились. Обо всем, что уже было. И о том, что…

Она запинается, и я спрашиваю:

— Ты хотела сказать: и о том, что еще будет?

Она кивает и снова смотрит вдаль сквозь дождь.

— Хорошо, — говорю я. — Хорошо, я попытаюсь. И дам тебе все прочесть. И если что-нибудь у меня не получится, ты мне скажешь, ладно?

— Ладно. И если мне что-то особенно понравится, я тоже тебе скажу.

— Договорились.

— Оливер…

— Да?

— Энрико тоже будет завтра вечером. Он возвратился из Рима. Его пригласил муж. Хватит ли у тебя на все это храбрости?

— Причем здесь храбрость? Пожалуй, Энрико будет неприятнее снова встретиться со мной, чем мне вновь увидеть его. Но как ты себе все это представляешь?

— Ты мне доверяешь?

— Конечно, нет, — говорю я. — Нет, чепуха, — говорю я. — Конечно, я тебе доверяю, Верена.

— Тогда погоди немного. Сегодня вечером в одиннадцать на своем балконе ты кое-что увидишь.

— Ты научилась?

— Да, — говорит она. — Теперь почти что в совершенстве. У тебя есть смокинг?

— Да, и еще какой!

— Тогда надень его завтра вечером. А тебя отпустят?

— Придется отпрашиваться у шефа. Но он наверняка разрешит. Вы такие уважаемые люди. Было бы полезно, если бы твой муж сам позвонил в интернат и сказал, что он меня приглашает. Иначе у шефа останутся подозрения, что я собираюсь не к вам, а во Фридхайм — в «Какаду».

— Что это такое?

— Кабак, где можно подцепить себе какую-нибудь шлюшку.

— А откуда ты знаешь?

— Один парень рассказал.

— И тебе бы хотелось одну из таких, Оливер?

— Знаешь, до недавнего времени я готов был спать со всеми у кого между… я хотел сказать, со всеми существами женского пола.

— А теперь?

— А теперь только с одной.

— Правда?

— Клянусь своей жизнью. Нет, — твоей жизнью. Жизнью Эвелин.

— Правда-правда?

— Правда-правда.

Она придвигается ко мне вплотную, а у меня все тело, все члены свело какой-то непонятной судорогой, болит сердце, и я не могу пошевелить и пальцем. Она произносит в нескольких сантиметрах от моих губ:

— Это должно быть правдой, настоящей правдой…

— Я знаю. Это и есть настоящая правда.

— Но ведь я буду просто ненормальной, если спутаюсь с тобой…

— Я тоже ненормальный.

— …но ты мне так нравишься.

— И ты мне.

— Это плохо кончится. Я ведь настолько старше.

Опять эта пластинка.

— Не повторяй бесконечно одну и ту же ерунду!

— Разве я повторяю?

— Без конца. От этого можно просто заболеть.

— Но ведь я действительно на двенадцать лет…

— Успокойся! Помолчи.

— Я уже успокоилась и молчу.

И тут, когда я собираюсь ее поцеловать, внизу раздается лай собаки, и Эвелин начинает петь: «Все мои уточки плавают по пруду, головки в воде, хвостики наружу…»

— Кто-то идет, — торопливо говорит Верена. — Мне надо идти. Завтра в восемь, хорошо?

— Да. И пусть твой муж позвонит в интернат, ладно?

Она целует меня, но уже второпях, в щеку, и быстро направляется к лестнице, инструктируя меня:

— Если кто-нибудь поднимется сюда, то спрячься. А если нет, то выжди пару минут.