Роза смотрела в сторону.

— Что, Мама?

Та обернулась.

— Не штокай мне, свинюха малолетняя! — Скорость этих слов пропорола Лизель насквозь. — Моя гребенка! — Струйка смеха выкатилась из-под двери, но тут же втянулась обратно.

— Мама?

Лицо Розы было сурово, но улыбалось.

— Куда ты затолкала мою гребенку, глупая свинюха, воровка малолетняя? Сто раз говорила не трогать мою расческу, а тебе хоть кол на голове теши!

Розина тирада продолжалась еще, наверное, с минуту, и Лизель успела сделать пару отчаянных предположений о возможном местопребывании названной гребенки. Поток слов оборвался внезапно — Роза притянула Лизель к себе, на пару секунд буквально. Даже в такой близи ее шепот было почти невозможно расслышать.

— Ты просила наорать. Ты сказала, все поверят. — Роза оглянулась по сторонам, а ее голос был как нитка с иголкой. — Он очнулся, Лизель. Он в сознании. — Она вынула из кармана солдатика в ободранном мундире. — Просил отнести тебе. Он ему больше всех понравился. — Роза отдала девочке солдатика, крепко взяла ее за плечи и улыбнулась. Прежде чем Лизель успела что-то сказать, Роза поставила жирную точку. — Ну? Отвечай! Больше ты нигде ее не могла забыть?

Он жив, думала Лизель.

— …Нет, Мама. Прости, Мама, я…

— Ну что с тебя толку? — Роза выпустила ее, кивнула и пошла прочь.

Еще несколько секунд Лизель постояла. Коридор был огромным. Она посмотрела на солдатика в ладони. Инстинкт подталкивал ее бежать домой прямо сейчас, но благоразумие не позволяло. Вместо этого она сунула покореженного солдатика в карман и вернулась в класс.

Все ждали.

— Глупая корова, — прошептала Лизель себе под нос.

Дети опять засмеялись. Фрау Олендрих не стала.

— Что такое?

Лизель была в такой вышине, что чувствовала себя неуязвимой.

— Я сказала, — с широкой улыбкой пояснила она, — глупая корова. — И в ту же секунду на ее щеке зазвенела ладонь фрау Олендрих.

— Не смей так говорить о матери, — сказала учительница, но подействовало слабо. Девочка только стояла и пыталась удержаться от улыбки. В конце концов, она не хуже любого тут умеет получать «варчен». — Иди на место.

— Да, фрау Олендрих.

Руди, сидевший рядом, осмелился заговорить.

— Езус, Мария и Йозеф, — зашептал он, — у тебя на щеке вся ее рука. Большая красная рука. Пять пальцев!

— Отлично, — сказала Лизель, потому что Макс был живой.

Когда она пришла домой, Макс сидел в кровати со сдутым мячом на коленях. От бороды у него чесалось лицо, и стоило большого труда держать заболоченные глаза открытыми. Рядом с подарками стояла пустая миска из-под супа.

Они не сказали друг другу «Привет».

Скорее, столкнулись зазубренными краями.

Скрипнула дверь, девочка вошла и встала перед больным, глядя на миску.

— Мама влила его тебе в горло силком?

Он кивнул, довольный, утомленный.

— Но он был очень вкусный.

— Мамин суп? Правда?

Улыбки у него не вышло.

— Спасибо за подарки. — Скорее — едва заметный разрыв губ. — Спасибо за облако. Твой Папа мне объяснил про него.

Через час Лизель тоже попробовала кое в чем признаться.

— Мы не знали, что нам делать, если ты умрешь, Макс. Мы…

Много времени у него это не заняло.

— То есть как от меня избавиться?

— Прости.

— Нет. — Он не обиделся. — Вы правы. — Он вяло поиграл со сдутым мячом. — Вы правильно делали, что думали об этом. В вашем положении мертвый еврей так же опасен, как и живой, а может, и хуже.

— И еще мне снился сон. — Сжимая в руке солдатика, Лизель подробно описала свой сон. Она собиралась еще раз просить прощения, но Макс перебил:

— Лизель. — Он дождался, когда она посмотрит на него. — Никогда не проси у меня прощения. Это я должен просить его у тебя. — Он окинул взглядом все, что она ему принесла. — Посмотри на них. Какие подарки. — Он взял в руку пуговицу. — А Роза сказала, что ты читала мне каждый день по два раза, а иногда и по три. — Теперь он смотрел на шторы, как будто видел сквозь них. Сел чуть повыше и промолчал с десяток безмолвных фраз. На его лице прокралась тревога, и он тоже признался девочке кое в чем. — Лизель? — Он чуть подался вправо. — Я боюсь, — сказал он, — что снова засыпаю.

Лизель твердо ответила:

— Тогда я тебе почитаю. А начнешь дремать, я буду шлепать тебя по щекам. Брошу книжку и буду тебя трясти, пока не проснешься.

Весь остаток дня и добрую часть вечера Лизель читала Максу. Он сидел в постели и впитывал ее слова, уже в сознании, до десяти часов с минутами. Во время короткой передышки Лизель подняла глаза от книги и увидела, что Макс спит. Встревожившись, она толкнула его книгой. Он проснулся.

Макс засыпал еще три раза. Дважды она его разбудила.

Следующие четыре дня он каждое утро просыпался в ее постели, потом — у камина, и наконец, в середине апреля — в подвале. Он окреп, избавился от бороды, вернулись огрызки веса.

Во внутреннем мире Лизель то было время великого облегчения. А во внешнем мире многое пошатнулось. В конце марта засыпали бомбами город под названием Любек. Следующим в очереди будет Кёльн, и вскоре дойдет до многих других немецких городов, включая Мюнхен.

Да, начальник стоял у меня за плечом.

«Сделай, сделай…»

Бомбы летели — и с ними я.

Падшие часы 30 мая.

Не сомневаюсь, Лизель Мемингер крепко спала, когда больше тысячи самолетов пролетели к городу, известному под именем Кёльн. В итоге мне достались пятьсот человек или около того. Еще пятьдесят тысяч неприкаянно совались между призрачными грудами щебня, пытаясь понять, где какая сторона и где чьи обломки.

Пятьсот душ.

Я зацеплял их пальцами, будто чемоданы. Или закидывал за спину. На руках я выносил только детей.

К тому времени, как я закончил, небо было рыжее, как подожженная газета. Если приглядеться, можно было прочесть слова, заголовки реляций, описывающих положение на фронтах, и так далее. Как бы мне хотелось сорвать это все, скомкать газетное небо и отбросить прочь. Руки у меня ныли, и мне было нельзя рисковать и обжигать себе пальцы. Впереди еще столько работы.

Как и ожидалось, многие умерли мгновенно. Другие протянули чуть дольше. Мне нужно было посетить еще несколько мест, повидать разные небеса и собрать еще душ, и когда я позже вернулся в Кёльн — вскоре после того, как прошли последние самолеты, — мне случилось увидеть кое-что совершенно небывалое.