— Это насчет вашего мужа. Его здесь застрелили… недалеко отсюда. Я кивнула.

— Так я хочу, чтобы вы знали: я к этому руку не приложил.

— Джаспер, — сказала я, — он приехал сюда, сознательно рискуя. Он изображал из себя путешественника. Мне нельзя было приезжать с ним. Именно из-за меня его и разоблачили.

— Все это так, госпожа. Вы показали свою истинную натуру и не были такой женщиной, которая служит Богу, как положено, ну, а я рассказал тем, кому следовало знать, и они приехали посмотреть. Но они ничего не делали. Его не из-за этого застрелили. Я хочу, чтобы вы знали, госпожа, что ни я, никто другой из моих друзей не сделали тот выстрел, который убил хозяина Эдвина.

— А ты знаешь, кто стрелял? Он отвернулся:

— Я только хочу сказать, что это не моих рук дело.

— Так это не связано с тем, что он был… врагом?

— Это сделали не мы, госпожа. Вот все, что я могу сказать. Да нам и незачем было убивать его. Нам бы нужнее было его допросить, а не убивать.

— Ты знаешь, кто это сделал, Джаспер?

— Не мне вам это рассказывать, госпожа. Просто я хочу, чтобы вы не думали, будто я один из тех, кто виновен в убийстве отца вашего мальчика.

— Я верю тебе, Джаспер, — сказала я. И я верила ему.

* * *

Из близлежащих городов поступали тревожные вести. Говорили, что в трущобах Сент-Гиля возникла чрезвычайно опасная форма бубонной чумы, быстро распространившаяся по всей столице и за ее пределами. Люди падали прямо на улицах и лежали там, умирая, поскольку никто не решался приблизиться к ним.

Мы были очень встревожены, так как в Лондоне находились лорд Эверсли, Карлтон и дядя Тоби, от которых не поступало никаких известий.

Каждый день мы узнавали ужасные новости. Все, кто имел возможность покинуть столицу, покинули ее. Королевский двор тоже выехал из столицы, и были изданы строжайшие распоряжения с целью предотвратить распространение мора.

Леди Эверсли была вне себя от беспокойства.

— Почему они не возвращаются? — вопрошала она. — Они не настолько глупы, чтобы там остаться. Что это может значить?.. Ведь не все же… — в отчаянии продолжала она. — Это не могло случиться сразу со всеми троими. Неужели мы прожили все эти годы в изгнании лишь для того, чтобы здесь пережить такое?

Мы с Карлоттой разделяли ее тревогу. Я поняла, как сильно привязалась к своему свекру и его брату, но, к моему удивлению, чаще всего я вспоминала о Карлтоне. Я воображала его в постели извивающимся от боли, с лицом и телом, обезображенными ужасными язвами, и страстно желала, чтобы он оказался здесь и чтобы я могла ухаживать за ним. Это казалось безумием, но я объясняла свои чувства тем, что мне доставило бы удовольствие видеть его в унизительном, с его точки зрения, положении — лишенным своего достоинства, полностью зависящим от меня. Странными, конечно, казались подобные мысли в такое время, но Карлтон вызывал во мне эмоции, о существовании которых я даже не подозревала. А кроме того, я ощущала некоторую приподнятость, поскольку, каким бы загадочным ни казалось их отсутствие, что-то говорило мне: с Карлтоном все будет в порядке. Его ничто не возьмет, даже чума.

Находясь рядом со своей свекровью и Карлоттой, я удивлялась тому, что мои мысли заняты почти исключительно Карлтоном, хотя мой свекор и дядя Тоби стали близкими для меня людьми.

Мы все время ждали от них вестей, но вести не приходили. Зато продолжали расползаться слухи о распространении чумы, и, даже живя на некотором расстоянии от Лондона, мы были вынуждены принять определенные меры предосторожности, особенно опасаясь посторонних людей, которые могли заглянуть к нам.

Все разговоры сводились к чуме. Подобные эпидемии случались два-три раза в столетие, но ничто нельзя было сравнить с этой Черной Смертью. Я вспоминала Лондон, каким я его видела, — с дурно пахнущими лужами на узких улочках, где крысы сновали по грязной мостовой, — и постоянно думала о Карлтоне, лежащем в постели и нуждающемся в уходе.

А как же лорд Эверсли и дядя Тоби? Они были не столь молоды. У них было меньше шансов выжить в борьбе с этой ужасной болезнью.

Погода стояла жарче обычного. Даже здесь, в деревне, ощущалась духота. Я представляла себе, каково же сейчас в зачумленном Лондоне. До сих пор города и деревушки вокруг нас не были захвачены эпидемией. В Кентербери, Довере и Сэндвиче не отмечалось ни одного случая заболевания, но люди были начеку. Мы выслушали страшные рассказы о том, что происходило в Лондоне. Если член семьи заболевал, на двери ставили красный крест, а под ним слова: «Господи, помилуй нас!», и все знали, что в этот дом входить опасно. Даже когда кто-нибудь умирал, его тело спускали из окна в одну из повозок смерти, которые ездили ночью по городу, управляемые мужчинами в масках с колокольчиками в руках, печально звеневшими, в то время как люди выкрикивали: «Подавайте ваших покойников!» На краю города копали рвы, куда сбрасывали трупы. Это был единственный выход: мертвых было слишком много для того, чтобы хоронить их, как положено.

Мы страстно молились о прекращении бедствия, но мор продолжался. Слуги непрерывно говорили об этом. Имена лорда Эверсли, дяди Тоби и Карлтона произносились шепотом, как будто говорили о мертвых. Леди Эверсли ходила, как серое привидение, ее лицо превратилось в трагическую маску. Карлотта возмущалась такой жизнью.

— Неужели мы никогда ничего не узнаем? — восклицала она.

Я редко видела ее такой возбужденной и была удивлена тем, что она проявляет заботу о членах своей семьи, к которым обычно относилась с безразличием, даже когда они присутствовали здесь.

Я слышала разговоры слуг:

— Знаешь, как это бывает? Тебя начинает тошнить, болит голова и лихорадит так, что ты даже шатаешься. Так это начинается. Тут уж известно, что будет дальше. Пойдут ужасные язвы вроде чириев, их называют бубонами. И ты покрываешься ими с головы до ног.

В церквях устраивали молебны. Нация погрузилась в скорбь. Мы еще не знали, пострадала ли наша семья. Леди Эверсли с каждым днем становилась все более подавленной, а Карлотта — все более раздражительной. Что же касается меня, я, видимо, не способна была поверить в то, что с Карлтоном Эверсли может случиться несчастье. Потом я задумывалась: но если с ним все в порядке, почему он не приедет и не сообщит о том, что произошло с остальными? Я начинала думать, что глупо наделять его какими-то сверхъестественными свойствами. И как только меня одолевали сомнения относительно его всемогущества, я тоже впадала в отчаяние.

Джаспер сказал, что это месть Господня за беззакония, творящиеся вокруг. Разве страна страдала от чумы, когда Оливер Кромвель правил ею по законам Божьим? Нет. А вот когда вернулся король со своими безнравственными приятелями — поглядите, что случилось.

— Король и его двор покинули Лондон. Они вне опасности, — сказала я. Отчего же Господь наказал других за их грехи?

— Весь народ стал грешным, — возразил Джаспер, — и кто может знать, кого Он поразит следующим?