графу, дала себя целовать ему и его матери. Она чувствовала – это искупление и возрождение тела и души. Потому что ее жизнь превратилась лишь в сосуд, хранящий драгоценность: веру в его великую любовь.

Станислава вышла замуж за графа, и потянулись месяцы их странной жизни вместе. Она понимала, что не любит мужа, но ее рядом с ним точно овевает теплом от уютного камина, нежит в постоянной сладкой истоме. Тело, усталое и холодное, будто понемногу оттаивает, дни мелькают в полусне – ее убаюкивает его согревающая любовь. Он целовал ее руки, когда лицо ее озарялось довольной улыбкой; он думал, что теперь она счастлива. Но не счастье вызывало ее улыбку, а все та же мысль об этой непонятной любви, которая была безбрежна, как вселенная, и которая обвевала ее со всех сторон и окружала теплом и негой, словно листик, нежно поднятый южным полуденным ветерком. В эти дни замирали в ней все страсти, уплывало куда-то вдаль все туманное прошлое. И вера ее росла, ибо она знала, что покоится на непоколебимом основании и что во все последующие дни, сколько бы их ни было, не будет ничего, что любовь графа не совершила бы ради нее.

Иногда – правда, очень редко – Станислава кичилась этой дивной любовью, этой таинственной силой, которая может все. В Отейле, на скачках, она поставила несколько золотых на какую-то плохую лошадь.

– Не играй на нее, – посоветовал граф, – она никуда не годна!

Станислава одарила его глубоким, помраченным взором:

– Однако, Венсан, ведь она все-таки выиграет? Я бы хотела ее победы.

Когда начался забег, она, не глядя на лошадей, не сводила глаз с графа – и видела, как он сложил руки, как губы его тихо шевелились. Она поняла: ее супруг молится. И когда выяснилось, что фавориты публики все остались за флагом, а жалкая лошадь, на которую все плевались, пришла к финишу первой, Станислава приписала это его молитве – и силе великой любви.

II

И вот настал час, когда в жизнь Станиславы проник Ян Олислагерс, фламандец.

Он сблизился с графом на школьной скамье, и годы нисколько не ослабили дружбы. Олислагерс скитался по свету, никогда нельзя было узнать, куда его забросило, а потом вдруг приходила открытка от него со штемпелем Кохинхины, Парагвая или Капштадта. Он вернулся, наконец, в Европу, и граф пригласил его к себе в замок Ронваль.

Остальное произошло очень быстро. Фламандцу понравилась супруга графа, а он имел привычку брать все, что ему нравится. Как-то, много позднее, кто-то упрекнул его, что он отобрал жену у своего близкого друга, даже не любя ее, на что Олислагерс ответил:

– Он был мне другом, но разве от этого перестал быть ослом? И кроме того, разве когда-нибудь одна женщина владела мной всецело? Почему же он должен был пользоваться исключительным правом на нее?

Фламандец взял Станиславу так же, как ездил на лошади графа, катался на машине из его гаража, ел его хлеб и пил его вино. То, что он делал, казалось ему естественным, не возбуждающим никаких сомнений. Столь же просто овладел он женой графа, не явившей никакого сопротивления, даже не пытавшейся бороться.

При этом в ней ни на одно мгновение не проснулись прежние инстинкты доступной дамы. Ян Олислагерс пленил графиню д’Ольтониваль, а вовсе не Лию Леви – последняя, скорее всего, не обратила бы на него никакого внимания и тем более не влюбилась бы, тогда как в графине он воспламенил всю кровь до последней капли. Не потому, что он хорошо ездил верхом – граф смотрелся в седле гораздо лучше; но на лошади Ян преображался в совсем другого человека, столь удивительно непохожего на того, который только что был у Станиславы на виду. На охоте или за картами граф оставался всегда одинаков; этого же человека изменяло на новый лад все, за что он брался. Все ему казалось игрой, и играл он во все одинаково хорошо. Ни к чему в мире не относился Ян серьезно; интересуясь словно бы всем подряд, он, в сущности, не расточал свое сердце ни на что. Единственной страстью – страстью к жизни – был напитан он до самых основ, и так она была в нем сильна, что волей-неволей передавалась и окружающим.

Быть может, в том и заключалась тайна его побед. Фламандца забывали вскоре после разлуки, но пока он был рядом – властвовал безгранично.

Станислава д’Асп нашла в нем новый и более широкий мир, полный дразнящих тайн и загадок, закрытых ворот и дверей, которые Ян, по-видимому, и не собирался отпирать. В графе все было ясно и просто – она разбиралась в нем так, как если бы гуляла по тихому парку замка. Каждая клумба знакома, каждый розовый куст, а за могучими дубами, коих не выкорчевать никакому урагану, его великая любовь, столь же величавая и стихийная. Ян же напоминал ей заколдованный лабиринт с тысячей дорожек. Стоило Станиславе д’Асп прельститься в нем какой-нибудь аллеей, на первый взгляд красивее всех прочих аллей, как тут же оказывалось, что ведет она не в бесконечную, как казалось, даль, а кончается тут же, в нескольких шагах, – упирается в тупик, в непроходимые тернии. Сворачивая на другую тропу, она находила какого-нибудь нелепого зверя преграждающим путь и вскоре совсем путалась, плутала. Тяжелый запах цветов, росших в этом саду разбегавшихся троп, кружил ей голову, бередил задремавшую чувственность.

Фламандец, тем часом, ничего более не хотел от этой женщины. Как-то раз вечером, за ужином, он сказал, что провел несколько восхитительных недель в мирном замке и от всей души благодарен своему другу и радушной графине, но пора прощаться, странствия зовут, завтра утром он отбывает в Бомбей. Ян сообщил об этом как-то вскользь, но было ясно, что намерения его тверды. Граф стал упрашивать его погостить еще какое-то время; графиня не произнесла ни слова. Лишь когда они встали из-за стола и граф стал отдавать слугам приказания касательно отъезда гостя, она попросила Олислагерса пройтись с ней по саду.

Она сказала, что уедет вместе с ним. Фламандец ожидал бурной сцены, но не этого. Неожиданное предложение застало его врасплох. Стараясь найти благовидный предлог по отсечению докучной и опасной связи, он высказал кое-что, от чего, вероятно, воздержался бы в других условиях. Не мог же он прямо заявить ей, что не желает видеть ее рядом с собой, что в огромных чертогах воспоминаний ей отведен незаметный, глухой уголок, что она – лишь цветок, мимолетно сорванный, пристроенный в петлицу и без раздумий отброшенный по окончании вечера. Ему пришлось придумать