– Но я не мог сделать этого и поначалу даже не понял, как сильно и велико было ее желание. Я отказал ей и допустил, чтобы ты уехал. Каким несчастным ты должен был себя чувствовать тогда, мой бедный друг! Можешь ли ты простить меня? Я знаю, как она могла заставить страдать, и знаю, какую любовь внушала эта женщина!

Ян Олислагерс наклонился, взял каминные щипцы и стал бить ими по обуглившейся головешке. Его роль становилась невыносимой – он почувствовал, что пора прекратить этот разговор. Он резко заметил:

– Да, черт возьми, я тоже имею понятие об этом!

Но граф продолжал говорить прежним удрученно-мягким тоном:

– Еще бы! Ты, конечно, знаешь это не хуже меня. Но пойми – я не мог исполнить ее просьбу. Не в силах был расстаться с ней! Не мог… простишь ли ты меня?

Фламандец вскочил с кресла и грубо бросил графу в лицо:

– Если не перестанешь говорить глупости, я сейчас же уйду отсюда.

– Извини! – поспешил смягчить гнев друга граф, схватив того за руку. – Я не буду более терзать тебя. Я желал только…

Тут Ян Олислагерс понял, что граф тронулся рассудком от горя, и решил больше не противиться его безумию. Он ответил крепким рукопожатием и, вздохнув, произнес:

– Если так, то от души прощаю тебя.

– Благодарю!

Оба смолкли. Немного погодя граф встал, взял со стола большую фотографию в раме и протянул ее своему другу:

– Возьми, это для тебя.

Это был портрет, снятый с графини на смертном одре. У изголовья одра стояли два великолепных серебряных канделябра – подарок Людовика XIII одному из предков графа. Черный жемчужный венок висел меж них, отбрасывая легкую тень на лицо умершей. Быть может, именно эта тень производила впечатление, точно лежит живая. Но глаза Станиславы были закрыты, черты окостенели, выражение лица не напоминало спящую. Вот только на полуоткрытых губах играла странная насмешливая улыбка…

Кружевная сорочка была застегнута высоко у шеи, широкие рукава спадали почти до колен. Длинные тонкие руки, сложенные на груди, держали в почти прозрачных перстах вырезанное из слоновой кости распятие.

– Она перешла в католичество? – удивился фламандец.

– Да, в последний день перед смертью, – подтвердил граф и добавил тихо: – Думаю, она сделала это только для того, чтобы придать еще большей мощи моей клятве.

– Что за клятва?

– Накануне смерти она заставила меня поклясться, что я буквально исполню ее последнюю волю. В этой воле нет ничего особенного, дело касается только ее погребения в часовне замка; о том она сказала мне тогда же, хотя ее завещание я вскрою только сегодня.

– Так она, получается, еще не погребена?

– Нет! Ты никогда не был в парке, около часовни? Почти все мои предки были сперва преданы земле на небольшом кладбище, которое ее окружает. Лишь по прошествии многих лет их могилы вскрывали и собирали останки в урну из обожженной глины. Таков старый нормандский обычай, упоминаемый в летописях со времен Раймунда-Роже[19]; полагаю, он был введен, так как редкий из моих воинственных предков умирал на родной земле. Обычно вдове старались доставить хотя бы кости убитого. В нашем склепе покоятся Филипп, что пал в Палестине, под Яффой, и Ортодорн, убитый королем Гаральдом при Гастингсе. Там же лежит бастард его, Ришардэ, казненный протестантом Генрихом за то, что на двадцать лет хотел ускорить удар кинжалом, который позднее удался Равальяку. Там покоятся все мои предки, мужчины и женщины; нет ни одного, которого бы не хватало. Я, конечно, там бы и Станиславу похоронил, даже не выкажи она желания… но она перестала доверять мне после того, что произошло. Быть может, думала, что я лишу ее такой почести, потому и заставила меня поклясться.

– Она утратила к тебе доверие?

– Да, и до такой степени, что ей казалось недостаточным, когда я дал обещание и даже поклялся. Она металась в постели, стонала, целыми часами скрежетала зубами. Затем она вдруг потребовала, чтобы я позвал священника. Я послал за ним, и ей стоило немалых трудов просто дождаться его. Когда он, наконец, прибыл, она спросила, какая клятва для христианина всего священнее. Он ответил – данная на распятии. Затем она спросила, может ли церковь освободить от исполнения клятвенного обещания, данного иноверцу. Старый сельский священник смутился, стал говорить, что всякая клятва священна, но что церковь может, при известных условиях, что-то пересмотреть… Тогда графиня протянула к нему обе руки, поднялась с подушек и воскликнула: «Примите меня в христианки!» Священник медлил, не давал определенного ответа. Графиня настаивала, почти трясла его, кричала: «Разве вы не слышите? Я хочу стать христианкой».

Граф, рассказывая, ни на мгновение не возвысил голоса, но он уже задыхался, и на лбу его проступила легкая испарина. Он взял поданный другом стакан вина, опорожнил его. Затем он продолжал свой рассказ:

– Священник мягко и спокойно, в немногих словах, стараясь не утомить умирающую, ознакомил ее с сущностью нашей веры. Затем он окрестил ее и тут же совершил помазание. Когда все таинства были выполнены, она еще раз взяла его за руки. Голос ее звучал так нежно, так радостно, как у ангела… Она попросила дать ей распятие. Священник вручил его ей. Она крепко обхватила распятие обеими руками и спросила, непременно ли должно быть исполнено то, в чем поклянется ей христианин на этом символе. Священник заверил ее, что так и есть – подобная клятва самая сильная и непреложная. Кивнув, она тяжко слегла на подушки и поблагодарила его, сказав: «У меня нет денег, но я даю вам все мои украшения и драгоценности – продайте их, а вырученное пожертвуйте бедным».

В этот вечер она не произнесла больше ни слова. Но утром она знаками подозвала меня к постели. Она сказала мне, что ее последняя воля находится в запечатанном конверте в ее бюваре. Я должен вскрыть его только три года спустя и в твоем присутствии.

– В моем?..

– Да. Она призвала меня встать на колени и потребовала, чтобы я еще раз поклялся ей в точности исполнить ее последнюю волю. Я уверил ее, что сдержу клятву, данную ей накануне, но она не удовлетворилась этим. Она заставила меня поднять правую руку, левую – положить на распятие, которое она не выпускала из пальцев. Медленно произносила она слова зарока, а я повторял за ней вслед. Таким образом, я связал себя двойной клятвой.

– И тогда она умерла?

– Да, через несколько часов. Священник еще раз пришел к ней и напутствовал ее. Но я не знаю, слышала ли она его на этот раз. Только когда он упомянул, что