Когда они выходили, Мерло на карачках, уткнув лицо в плитки пола, пытался выблевать из себя проглоченное вещество, но нос ему продержали зажатым достаточно длительное время, так что настой успел дойти до самого желудка и попасть куда надо.

Тем же вечером, по возвращении воинов из похода, Амалия увидала моего господина покойного деда в столь лучезарном виде, в каком он, кажется, не бывал никогда. Мерло вроде бы натерпелся такого страху, что даже после восьмого сентября, когда король попросил о перемирии и драпанул куда подальше в Бриндизи, а дуче был освобожден германцами и фашистюги вернулись к власти, Мерло к Социальной республике Салó[296]погодил приставать, а предпочел сидеть дома и поливать огородик — теперь он, поди, помер уже, поганец, приговаривала Амалия, по мнению которой, захоти даже Мерло добиваться справедливости и жаловаться фашистам, он до того напугался в тогдашний вечер, что не смог бы вспомнить и лиц тех, кто ворвался к нему в дом… кто сочтет, сколькерых он напаивал касторовым маслом…

— И еще, мыслю я, другие тоже держали того Мерло под сильным призором все долгие годы, и, поди, таких бутылочек, как он испил от вашего деда, покойника, ему подносили не одну, поверьте уж, врать не стану, такому, как он, должно было стать неповадно заниматься политикой.

Вот оно, значит, каким надлежало представлять моего дедушку. Все входило в образ — подчеркивание газетных строк, слушание лондонского Би-би-си. Ожидание «когда переменится».

Я обнаружил печатный лист, датированный 27 июля. Ликование по случаю падения диктатуры выражали в едином восторженном коммюнике — Партия Христианской Демократии, Партия Действия, Коммунистическая партия, Социалистическая Итальянская партия пролетарского единства и Либеральная партия. Если я в свое время читал эту листовку, а я, несомненно, должен был ее читать, значит, я сообразил, что все эти партии не могли так чудом за сутки проклюнуться, — следовательно, они существовали и до того, то есть действовали в подполье. Думаю, именно и тот момент я начал постепенно осознавать, что такое демократия.

Дед хранил и всю прессу республики Салó. Одно издание, «Иль пополо ди Алессандрия» (ну и сюрприз! у них печатался, подумать только, Эзра Паунд![297]), публиковало яростные карикатуры на короля, которого фашисты ненавидели не за одно только то, что он велел арестовать Муссолини, но и за то еще, что он просил о перемирии, удрал на юг и заключил союз с ненавистными англо-америкаицами. Газета изгалялась также и над сыном короля, Умберто, последовавшим за отцом. На карикатурах эти двое изображались всегда на бегу, с вылетающими из-под пяток облачками пыли. Король был крошечным, настоящим лилипутом, а принц, наоборот, — длинною верстой. Паола говорила, что я всегда держался республиканских взглядов. Оказывается, первый в этом смысле урок я получил именно от фашистов — тех, которые в свое время возвели короля на трон императора Эфиопии. Воистину, неисповедимы…

Я спросил у Амалии, рассказывал ли мне дедушка историю с касторовым маслом.

— А как же! Сразу. На следующий день. Он был так доволен! Усадил рядом вашу милость и рассказал все как есть. И еще показал бутылку.

— А я что?

— А вы, синьорино Ямбо, как сейчас вижу, сильно захлопали в ладоши и вскричали: «Дед, ну ты похлеще, чем гудон».

— Какой гудон?

— Почем я знаю? Кричали про гудона, прямо вот вижу, будто вот передо мной.

Не гудон, конечно, а Гордон. Дедов подвиг я воспринял как геройское деяние Гордона на погибель безжалостного Минга, повелителя страны Монго.

Подвиг деда я воспринял с энтузиазмом истого пожирателя комиксов. Коллекция комиксов в капелле, однако, прерывалась в середине 1943 года и возобновлялась с сорок пятого, когда мне начали их дарить американские солдаты. Может быть, после середины сорок третьего комиксы просто не выходили? Или же после восьмого сентября 1943-го я наблюдал столь романтические реальные события (партизаны, Черные бригады, обыскивавшие дом, появление подпольной антифашистской прессы), что жизнь превзошла по интересности все мои журнальчики? А может, я повзрослел и перерос комиксы? И дальше уже перешел к запойному чтению «Графа Монте-Кристо» и «Трех мушкетеров»?

Должен отметить, однако, что за два месяца Солара не выдала мне ни единого документа, относящегося только ко мне, и единственно ко мне. Все найденное — это читавшиеся мной тексты. Но как читал их я, так читали их, естественно, и другие. Вот и вся археология. Кроме небьющегося стакана и очаровательной повестушки о дедушке (и опять не обо мне), я раскопал не свое детство-отрочество, а всеобщее, поколенческое.

Самым личным из всего продолжали казаться песни. Снова я запустил пластинку. Первая же запись, взятая наобум, относилась все к тому же разряду веселых глупостей на фоне бомбежек:

Тут на прогулке как-то подошел ко мне один

любезный гражданин,

серьезный господин.

В кафе мы сели вдалеке от любопытных глаз,

он сделал свой заказ

и начал свой рассказ:

Люблю я девушку одну, всю в золотых кудрях,

но как сказать ей, ах,

что я по ней исчах?

Моя прабабка вспоминала давние грехи —

ей пели женихи

прекрасные стихи:

«Алые губы,

косы как смоль,

к ним в поцелуе

приникнуть позволь…»

Но как же я ей

пропою этот стих,

когда она

вся в кудрях золотых?

Вторая песня была подушещипательнее. Кто знает, проливала ли от нее слезы мама?

Signorinella, бледная девица,

соседка по шестому этажу…

Мне двадцать лет уже Неаполь снится,

хотя всю жизнь вдали я провожу.

… Мой сын нашел в учебнике латыни

фиалку из Неаполя, pensée…

Что ж по тебе я плачу на чужбине?

Скажи, скажи, perché…[298]

Скажи, скажи мне обо мне самом. По комиксам, найденным в капелле, прослеживается пробуждение моей сексуальности. Хорошо. Но где настоящие чувства? Где первая любовь? Неужели Паола была моей самой первой женщиной?

Странно, что в капелле не обнаруживалось ничего касающегося периода между моими тринадцатью и восемнадцатью. А между тем в те пять лет, до гибели родителей, я ведь нередко наезжал в Солару.

Тут я припомнил — вроде были еще три коробки, но не на этажерках, а рядом с алтарем. Тогда я не придал им значения, охваченный любопытством и восторгом при виде найденных разноцветных коллекций, журнальчиков, картинок. Но, может быть, в тех трех коробках имело смысл покопаться хоть чуть-чуть?