Ну да, ведь были же настолько конкретные описания, что и не пахло вымышленными персонажами:

Прошла, меня не видя, с новой стрижкой.

Вокруг был май. А с нею был студент,

блондин, высокий, старый

и с пластырем на шее.

Он говорил друзьям:

простая сифилома.

В другом стихотворении описан желтый жакет, ни дать ни взять как явление Ангела шестой Трубы.[308]Девушка явно имела место в реальной жизни. И эту сволочь с сифиломой тоже, понятное дело, я не выдумал. И в довершение ряда, вот еще одно, последнее в группе любовных стихотворений:

За несколько дней

до Нового года

я разбирался в любви

впервые в жизни.

В тот вечер с небес

просыпался снег на тихий город.

Я шумел под окном

и надеялся, что меня увидят,

я швырялся снежками,

я надеялся, завоюю

высшие награды Пола.

Сколько протекло сезонов?

Во мне сменились клетки и все ткани,

удастся удержать бессменной память?

Только ты, только ты

в каком-то длинном далеке (но где же?),

только ты еще в этой мышце во мне —

в сердце,

и я чувствую все то же, что тогда,

за несколько дней

до Нового года.

Этому существу заключенному, совершенно реальному, я отдал три года своего роста. А потом утратил ее. Не случайно я терзался вопросом: но где же? Вероятно, в то же время, когда погибла моя семья и я переселился в Турин, я решил размежеваться с прошлым. О том свидетельствуют два последних стихотворения. Они были вложены в тетрадь, но написаны не от руки, а на машинке. Не думаю, чтобы в лицейские годы я пользовался машинкой. Значит, последние поэтические опыты восходят к раннему университетскому периоду. Странно, что они в тетради. Окружающие дружно уверяют меня, что я совершенно перестал ездить в Солару, когда поступил в университет. Но, возможно, когда умер мой дедушка и когда дядя и тетя распихивали вещи по чердаку, я снова посетил свою капеллу — именно для того, чтобы запереть в ней воспоминания, от которых отмежевывался. И засунул отпечатанные стихи в тетрадь — завещание, прощальный привет. Они подобны заявлению об увольнении в запас или об уходе с работы. Прощаясь со стихотворчеством, я выводил в расход все то, что оставлял позади.

Первое стихотворение такое:

О белые красотки Ренуара,

о дамы на балкончиках Мане,

каштаны и террасы на бульварах,

где нежный профиль промелькнул в окне…

Скажем друг другу правду:

Одетта де Креси

была продажная девка.

Второе стихотворение называется «Партизаны». Единственное документальное свидетельство о периоде с сорок третьего года до окончания войны.

Талино, Джино, Рас, Волчина, Сабля

спустились с гор в ту теплую весну,

когда все пели песни партизанские

и «над полями ветер завывал».

Как мне хотелось бы вернуть обратно

те летние томительные дни,

где пули пели высоко над полем,

в молчании полуденного солнца,

где днями ждали мы

вполголоса рассказанных известий:

Десятая уходит, вроде завтра

появятся бадолианцы.[309]

Наверно, уберут контрольный пост.

Дорогой на Орбеньо не пройдете.

Готовится под раненых подвода?

Я их заметил около молельни.

Сержант Гарраньо занял оборону

на крыше горсовета…

Потом внезапно дьявольская ругань,

и шум, и драка, цокотанье пуль

по стенке дома.

А ночью тишина, хотя стреляли

из Сан-Мартино, видимо, последних

пытались изловить…

Опять увидеть, как большое лето

пропитано уверенностью — кровью,

в те времена, когда

Талино, Джино, Рас — они видали

действительность в лицо.

Но не могу. Я не прошел покамест

через контрольный пост,

через проверку в Диком Яре.

Поэтому я запахну тетрадь

воспоминаний. Сплыли

те ночи светлые, когда в густом лесу,

как в песне, партизану

пришлось упрашивать веселых птичек

любимой дать поспать.[310]

Это стихотворение выглядело совершенным ребусом. Мне удалось расшифровать только следующее. В указанную пору мне выпали переживания, которые воспринимались как героические, по крайней мере покуда героями в них выступали другие, не я сам. Решивши устранить все реликвии детства и отрочества, вступая во взрослый возраст, я соблазнился — захотелось реконструировать ситуации, в которых был взлет, и была уверенность. Но я застопорился на проверке, на контрольном посту (на последнем блокпосту всей войны, провоеванной около дома), и отказался от борьбы… Как так? А по какой-то причине, о которой или не мог, или же не хотел вспоминать. Причина как-то была сопряжена с Диким Яром.

Ну, вот опять возник этот самый Дикий Яр. Что, меня кромешницы перепугали до такой невозможности, что я решил похерить все? Или когда я понял, что окончательно утрачиваю существо заключенное, я устроил себе из военных дней в Диком Яру миф о любовном фиаско? А если уж так — то отправил в неведомый миру тайник, в капеллу, все, из чего я состоял до того времени?

Ничего тут мне не оставалось. В смысле, в Соларе. Осталось только сделать вывод, что, упрятав под замок память детства и сделавшись студентом, я выбрал профессию — старинные книги, — чтобы отдаться прошлому, которое было по определению не мое и не могло никак обольстить меня.

Но кто же было это существо заключенное, которое, отдалившись, довело меня до отправки в тайник всей лицейской жизни, всех соларских лет? Была, значит, и у меня signorinella, бледная девица, соседка по шестому этажу? И что, весь этот роман сводился только к пошлому куплетику из разряда тех, которые каждый хоть единый раз в жизни да пропоет?

Возможно, информация о романе сохранилась у Джанни. Когда влюбляются, особенно в первый раз, обычно открываются закадычному другу.

Несколько дней назад я удерживал Джанни, чтобы он не рассеивал туманы моих воспоминаний спокойными лучами своей памяти. Но тут уж деваться было некуда. Только прибегнуть к памяти Джанни.

Я позвонил ему вечером, мы проговорили несколько часов. Я начал сыздали, с Шопена, и Джанни подтвердил, что действительно радио было для нас единственным источником серьезной музыки, к которой нам обоим выпало тогда приохотиться. В городе, но мы уже заканчивали лицей, открылось Общество любителей симфонической музыки, где проходили время от времени фортепьянные и скрипичные концерты. Самое большее, на что можно было рассчитывать, — выступление трио. Из нашего класса на концерты ходили четыре человека, ходили в общем почти таясь, потому что прочие оболтусы мечтали только протыриться в бордель, невзирая на несовершеннолетний возраст, а на нас за Шопена и концерты они смотрели так, будто мы полубабы.