– Если бы я не видел своими глазами! – воскликнул он, – Фантастика!

– Это что, вот в молодости, – поскромничал старик, обуваясь. – Ну, ладно, пошли, а то уже замолаживает.

– Как это – замолаживает?

– А так, что надо знать русский язык, – заворчал слуга. – А тебе всё растолкуй, на тарелочке подай.

Ветер над морем усиливался. Волны, обрастая белой шерстью, всё чаще и всё громче стали плескаться вдоль изломанной береговой полосы. Волны дыбом вставали уже – в стороне от могучих, древних останцев. За многие века и тысячелетия море в этом районе покрошило горные хребты – останцы живописно лежали, раскатившись под берегом. Прибой время от времени взрывался в останцах – белопенные фонтаны высоко взлетали, раскрываясь веером, сверкая под луной, словно опрокинутые вёдра с молоком.

– Шторм начинается. – Граф смахнул солоноватые брызги, попавшие на губы и подбородок. – Теперь уже пешком по морю не погуляешь.

Чернолик показал на скалу, над которой зависло облако.

– Завтра будем нырять вон оттуда. То есть, будем учиться летать. Дар левитации будешь в себе открывать.

– Да погодка-то вроде нелётная.

– Ничего, я думаю, за ночь перебесится. Пошли. Тебе перед полётами надо хорошенько отдохнуть.

В тёмной комнатке, озарённой лоскутами луны, Граф послушно улёгся, уснул (подозрительно быстро). А старик, не зная, куда себя деть от бессонницы, походил по комнатке и вспомнил о своих обязанностях оруженосца. Взял золотое перо величиной с карабин, стал разбирать и смазывать. Шум ветра и воды за окном усиливался. Платаны трепетали во дворе. Кипарисы поскрипывали. Порывом ветра, через форточку вдруг ворвавшегося в комнатку, подкинуло бумаги, закружило над столом и рассыпало по полу…

Покряхтывая, старик собрал бумаги, попутно кое-что читал, улыбаясь в бороду и удивлённо покачивая головой. «Романтик! С одной стороны хорошо, а с другой – не очень. Романтикам всегда трудней живётся, потому что в мире большинство прагматиков, как большинство воробьёв, и меньшинство соловьёв!»

Слуга пошёл за дверь – нужно было кое-какую одежонку убрать, чтобы ветром не сдуло с бельевой верёвки. Минут пять его не было, а когда он пришёл – Граф лежал, отвернувшись, почти с головою закутанный в одеяло.

«Холодно, что ли?» – мимоходом удивился старик.

Ветерок за окошком пошумливал – дышал ароматами. А вскоре за окошком ненадолго сделалось так тихо – только цикады цыкали. И словно бы чего-то не хватало в этой полновесной тишине – странный недовесок ощущался. Старик повнимательней прислушался к полночи.

И вдруг ему подумалось, что Граф за всё это время ни разу ни всхрапнул – за ним водился такой грешок. Ощущая непонятное беспокойство, Оруженосец подошел к постели Графа, хотел его потрогать за плечо, да только трогать-то некого было.

Кровать оказалась пустой – одно одеяло лежало, взбитое так, чтобы со стороны могло показаться, что это человек заснул, почти с головою накрывшись.

– Дело молодое, – с горечью сказал Абра-Кадабрыч, глядя за окно. – Тело молодое. Что уж тут гадать? Есть в русском исключение: уж замуж невтерпёж. Или я не приметил, какими глазами этот Граф давеча глядел на молодуху, из пены морской выходящую.

5

Шторм утихомирился только на рассвете. Солнце по гладкой воде расплескалось подсолнечным маслом – от края и до края горизонта. Розоватым заревом подкрашенные горы отражённо опрокинулись в море; облака, налитые красноватым соком, остановившись около берега, засмотрелись на своё отражение. Где-то чайка кричала восторженно, тонко. Ласточки смеялись, мелькая над крышей дома, стоящего на береговой крутизне. Длинноносый баклан – морской ворон, которого тут было предостаточно, – хрипло и как-то охально разгоготался в компании таких же гоготырей.

Вот под эту музыку – под хохот хохлатых бакланов – гуляка и пришёл на рассвете. Был он слегка помятый, виноватый. Глаза у парня были притомлёнными, и улыбался он, как напроказивший. «Видно, кувыркался на кровати с кем-нибудь! – решил старик. – Какие тут, к чёрту, полёты?..»

Молодость, конечно, давала себя знать: кровь на скулах у парня играла румянцами и озорные солнечные зайчики прыгали в глазах. И всё-таки старик вдруг отменил полёты и переоделся. Теперь это был не Белинский, а какой-то Чернинский. Сидел, чернее тучи за столиком под яблоней; мрачно пялился в морскую даль.

– Заболел ты, что ли? – как ни в чём не бывало, спросил ночной гуляка, присаживаясь рядом.

– Кто? Я? Бог с тобой… – Старик усмехнулся. – С больной головы на здоровую хочешь свалить?

– Да ничего я, никого не хочу валить.

– Ну, да. Уже свалил. И кто она такая? Златоустка, не иначе.

Угадал?

Ночной повеса покраснел.

– Тебе какая разница? Это моё личное дело.

– Так-то оно так… – Старик стал собираться куда-то. – Пойду, прогуляюсь. А ты отдохни.

– А я не устал.

– Ну, займись чем-нибудь. Мне охота побыть одному.

– Так бы и сказал…

– Вот именно! Так бы и сказал, а не делал бы чучело из себя.

– Какое чучело?

– Такое… – Слуга на двери посмотрел. – Прикинулся вчера, будто задрыхал без задних ног. Облапошить надумал? Не стыдно?

– Стыдно. Честно говорю.

– И то хорошо. – Черновик постоял, снова сел за столик. – Моим хозяином когда-то был Бальзак, недолго, правда…

– Ну-ну! – В глазах у ночного гуляки затаилась насмешка. – Был. И что? Почему ты вспомнил Бальзэка.

– Как ты сказал? Баль… зэка? – Старик расхохотался, сверкая острым зубом, похожим на перо от самописки. – Вот она – Каинова печать! Только наш человек, с материнским молоком впитавший в себя дух лагерей и этапов, может Бальзака назвать «Баль-зэка». Ох, Ванька, Ванька. Граф Оман. Не по девкам тебе надо бегать, а книжки читать.

– Да ладно, я и так спины не разгибаю.

– Ну то, что ты трудяга – это я согласен. И как раз поэтому я отношусь к твоим проделкам снисходительно.

– И на том спасибо.

– На здоровье.

– Да-да… – Старик сокрушённо вздохнул. – Вот насчёт здоровья мне бы и хотелось кое-что тебе сказать. Насчёт здоровья творческого. Вот потому и вспомнился Бальзак. Ему тогда было лет, наверно, тридцать восемь, не больше. И вот, я помню, как-то он сказал… Только не мне он сказал. Был тогда такой писатель молодой – Дюма. Их было двое – отец и сын.

– Знаю, – небрежно перебил ночной гуляка. – Читал.

Абра-Кадабрыч нахмурился. Ему не понравилась эта небрежность, похожая на презрение.

– И что же ты читал? Наверно, «Горе от Дюма»? Ну, ладно. Давай-ка мы вернёмся к Бальзаку. В тридцать восемь лет цветущий этот, жаром пышущий мужик говорил Дюма-сыну буквально следующее: «Я точно высчитал, сколько мы утрачиваем за одну ночь любви. Слушай внимательно, юноша. Полтома. И нет на свете женщины, которой ежегодно стоило отдавать хотя бы два тома».