– Вы разве принимали участие в боевых действиях? – спросил следователь УВД, ведущий допрос.

– Да, то есть, нет. Это не доводилось. Просто вывел меня из себя этот Вовка Миронов, я его от горшка два вершка знаю – вот с каких времен, с сыном моим дружил. А тут власть из себя строить начал, пистолетом махать.

– Участковый пресекал ваши противоправные действия, когда вы хотели поджечь приют для бездомных животных.

– Да, но я… я ж это не просто так, я ради общего блага.

– Неделю назад вы с помощью поддельных ключей, инсценировав взлом, проникли на территорию зоогостиницы для животных «Приют любви» и отравили более тридцати кошек.

– Это доказать еще надо, что это я сделал.

– У вас ключи изъяли. А 17 апреля вы совершили поджог приюта для бездомных собак в поселке Зеленая Роща.

– И это тоже вам еще доказать придется, – Тригорский скрестил мощные руки на накачанной груди. – Вы вот меня тут позорите перед всем городом, перед товарищами моими, которые поддержать меня приехали. А хоть бы поинтересовались, чего ради я в свое свободное время…

– Живодерствуете, – это сказал Елистратов, молча, насупившись, слушавший допрос.

Тригорский повернулся к нему, прищурился.

– Вам ли это говорить, вам ли упрекать, когда вы закону служите, – сказал он Елистратову тихо. – От мрази разной уголовной землю очищаете. К порядку стремитесь, к правовому порядку. И я правопорядку служу, точнее полному, окончательному идеальному порядку. Вот как надо чтоб было, – Тригорский сжал кулак и показал. – А начинать надо с малого. Хотя бы с этих… с этой погани четвероногой. Никому дела ведь нет – все парки, все газоны загадили, грязные, бродячие, вшивые. Весной глянул – семь собачьих свадеб насчитал, кобели за суками гурьбой и прямо на остановке совокупляются! А на остановке подростки ржут, пальцами тычут, а в парках мамаши молодые с детьми гуляют. Плодятся, множатся, и никому дела нет. И от бешенства никто не прививает. И кошки, эта мразь… В подъезд, бывало, не войдешь, все обоссали. Полная антисанитария. Раньше хоть эти ездили, которые сачком их вылавливали, уничтожали. Может, и живодеры, зато порядок в этом вопросе был хоть какой-то, улицы очищались. А сейчас…

– В результате поджога сгорело частное имущество на крупную сумму, – оборвал его следователь. – Когда вы кошек отравили в гостинице, то нанесли крупный материальный ущерб владельцам, потому что кошки там ценных, редких пород. Вы напали на полицейского, нанесли ему телесные повреждения. Это уголовные преступления. И статья «жестокое обращение с животными» в УК имеется. Полный букет. Так что прекратите молоть чушь о каком-то идеальном порядке. И отвечайте на вопросы следствия. Вы признаетесь, что 17 апреля совершили умышленный поджог приюта для животных, а в прошлое воскресенье при помощи яда уничтожили более тридцати кошек?

– Это вам надо еще доказать. Не стану я ни в чем на протокол признаваться, я закон знаю. И требую адвоката.

– Да, адвокат вам определенно понадобится, – согласился Елистратов. – В музее, где вы работаете, совершены два умышленных убийства.

– А вот это на меня вы не повесите. Ну уж нет, – Тригорский покачал головой. – Никогда повесить не удастся. А то я не понял, чего это вы – такой большой начальник полицейский, сюда примчались из-за каких-то собак-кошек с утра пораньше. И стервоз этих своих двух за мной следить приставили – и там, в музее, и сегодня ночью. Я им обеим головы, как котятам, мог свернуть вот так, – Тригорский показал, словно ломает шею кому-то. – А я их пальцем не тронул, со всем уважением, даже помочь в музее пытался.

Анфиса толкнула Катю локтем. До нее только сейчас дошло, что под «стервозами» Тригорский имеет в виду именно их.

– Я никого не убивал в музее, – Тригорский уже тыкал пальцем следователю. – Запишите это, я требую, чтобы вы это в протокол занесли. Мразь эта кошачья-собачья – это одно, а люди – это другое. Может, кто и заслуживает смерти, но я не палач, я людей не сужу и не наказываю. На это есть суд и закон. В этом и смысл порядка в стране, в городе. Идеального порядка, который для меня дело святое!

– В блоге Ангела Майка было что-то про его отца? – спросила Катя участкового Миронова, когда они покинули кабинет следователя.

– Нет. Ни слова. Он об отце ничего не писал.

– А про место работы, про музей?

– Нет.

Участковый Миронов невесел. Разочарован.

– Вова, не вешайте нос, вы ведь поймали красногорского маньяка, – сказала Катя. – И такие маньяки тоже бывают. Если он убийца, то… убийств в музее больше не будет. И это уже хорошо.

– Знаете поговорку про яблоко от яблони? – спросил Миронов.

– Недалеко катится? Каков папаша, таков и сынок, может, еще хуже?

– Я сейчас вспомнил. Было про музей в блоге. Ангел писал, что ему нравится… то есть его возбуждает Давид.

– Какой еще Давид?

– Не знаю, вроде какая-то статуя в музее.

«Интуиция, которой нет», не обманула Катю: в эту ночь старший лейтенант Тимофей Дитмар не только не ложился спать, но даже и не покидал музей.

Вместе с дежурной сменой охраны и командой специалистов из технического управления МУРа он просматривал все пленки всех камер, начиная с вечера понедельника, когда в музей приехала комиссия Счетной палаты.

Записи дней убийств просматривались по нескольку раз, чуть ли не покадрово, однако ничего подозрительного на пленках так и не проявилось.

Дитмар видел их всех – Викторию Феофилактовну, Дарью Юдину, Кристину, профессора Олега Гайкина, смотрительниц Арину Шумякову и Василису Одоевцеву, Катю, Анфису.

Они мелькали среди десятков других сотрудников музея – смотрителей, научных работников, экскурсоводов, охранников, техников. Несколько раз на пленках появился Юсуф – на главной лестнице и в коридоре Верхнего царства, ведущем в директорское крыло.

Запись 24 часа – полные сутки, и дней почти неделя, к концу просмотра, к утру старший лейтенант Дитмар уже практически перестал различать, кто перед ним, – лица, лица, лица – сотрудники музея и огромное число посетителей.

Лишь Тригорских – отца и сына не видно было ни на одной пленке. Насчет Николая Тригорского сотрудники охраны музея пояснили – он же в дни дежурств все время в пультовой, сам сидит возле экранов, оттого и не светится. Или отлично знает, как не засветиться, как пройти мимо всех камер, потому что ему известны схема системы охраны музея (сам же принимал участие в ее установке и ремонте) и расположение «глазков».

Тригорского-младшего, белобрысого Ангела Майка, они тоже сначала не увидели на пленках. Однако в день убийства Дарьи Юдиной грива его светлых волос все же мелькнула в Египетском зале.

Дитмар видел на экране – сначала темнота, от камер нет толка, потому что свет в Египетском зале в тот день погас, затем свет зажегся, и вот он, Ангел Майк, на стремянке у стены, что-то там чинит, ковыряется в проводке. Затем мягко, пружинисто, как кошка, спрыгивает с лестницы и идет в глубь зала. Останавливается возле витрины с какими-то артефактами и долго, внимательно витрину разглядывает. В Египетском зале нет посетителей, только смотрительница Арина Шумякова.