Возможно, собеседники, вторя Ле-цзы, этому «китайскому Гамлету», увидев на обочине череп, говорили: «Этот череп и я знаем, что, в сущности, нет ни жизни, ни смерти».

Возможно, наконец, что китайский любомудр пересказывал монгольскому царю миф о платоновской небесной большой птице так, как он изложен в «Книге Чжуан-цзы»: «Направляясь в Южный океан, Пэн (или Феникс. — Е. С.) поднимает волны на пространстве в три тысячи лье. Опираясь на вихрь, Пэн взлетает на девяносто тысяч лье и улетает, пользуясь ветром, который дует к шестой луне… Птица Пэн кажется испарением, пылинкой, а ее движение — дыханием, которым овевают друг друга живые существа. Лазурь неба — это его настоящий цвет, так как оно далеко и нет ему ни конца ни края. Посмотрев вниз, Пэн видит то же самое, вот и все».

Эти слова, при всей их метафизичности, не вполне доступной пониманию Чингисхана, несомненно, произвели на него глубокое впечатление.

10 ноября монах пришел к Завоевателю в очередной раз.

— Дикий обитатель гор, — заявил он в ответ на приветствие хана, — уже давно обрек себя на одиночество и поиски Дао.[58] Но в лагере вашего величества, где меня окружает суета, сосредоточиться я не могу и потому прошу разрешения удалиться.

Чингисхан снова проявил великодушие и, зная, сколь тяжел был бы путь зимой для одинокого странника, сказал гостю:

— Я сам собираюсь возвращаться на восток. Не хотел бы ты поехать со мной? Подожди немного. Скоро возвратятся мои сыновья. А пока поговорим о твоей науке. В ней еще не все мне понятно.

Сколь по причине непогоды, столь и из ответной любезности китаец провел зиму 1222/23 года в Самарканде, щедро раздавая милостыню его несчастным жителям, два года назад волею судеб отданных в руки монголам.

10 марта, гонясь за раненым медведем во время охоты под Ташкентом, Чингисхан упал с лошади.

— Это знак Неба, — нравоучительно заметил даос, имея в виду опасность охоты для человека не совсем молодого.

— Ты прав, — ответил Завоеватель. — Но мы, монголы, звероловством занимаемся с детства и от этой привычки избавиться уже не в силах.

8 апреля Чан-чунь наконец простился с Есугаевым сыном. На прощание тот вручил ему скрепленный царской печатью указ, освобождавший ученых-даосов от налогов, и дал в сопровождающие одного из своих военных чиновников.

Путь китайца лежал через Чу, Или и Алмалык, а также через Джунгарию с ее бурями, до неузнаваемости изменявшими облик пустыни не без помощи, как утверждали тамошние жители, злых духов. Ему опять, но уже в обратном направлении, пришлось идти по перевалу Давст, по безводной и голой пустыне Гоби и, минуя враждебных тангутов, далее на юго-восток, через Ширгин в Онгин, затем в онгутский Куку-ото и наконец в китайскую провинцию Шаньси, куда он попал уже в июле 1223 года.

Через четыре года, в 1227 году, Чан-чунь умер.

Сочувственный интерес, проявленный к китайскому даосизму Чингисханом, подвиг приверженцев этого учения соорудить стелу. Она была воздвигнута в 1219 году, то есть за 24 месяца до встречи Завоевателя с Чан-чунем, по инициативе монаха, которому надлежало сопровождать Чан-чуня в его путешествии в Афганистан. Говоря от имени монгольского царя, она представляет его в довольно курьезном, чисто даосском виде. «Небо, — читаем мы на ней слова, якобы сказанные Чингисханом, — устало от надменности и любви к роскоши, достигших в Китае своего предела. Я живу на севере, где алчность возникнуть не может никогда. Я возвращаюсь к простоте и чистоте, сообразуясь с умеренностью (все это идеалы даосизма. — Р. Г.). Что касается одежд, которые я ношу, или пищи, которую принимаю, то все это такие же лохмотья и та же еда, что у пастухов и конюхов. Я обращаюсь с простым народом так же сочувственно, как с детьми, а со своими воинами, как с братьями. Принимая участие в битвах, я всегда нахожусь впереди всех. За семь лет я совершил великое дело, и отныне во всех шести измерениях пространства все подчинено одному закону».

Эта фразеология носит сугубо даосский характер. Но последнее предложение, хотя и скопировано с победных реляций древнекитайских императоров, без сомнения, содержит в себе отражение свойств монгольского царя или, если угодно, представление о себе, которое он пытался создать у своих современников.

Небезынтересно сравнить уважительное почтение, с каким Чингисхан внимал советам мудрого китайца, с его презрением к болтовне пустых говорунов. Принципиально не любя придворного протокола, он требовал, чтобы князья его дома от него воздерживались тоже. «Принцы крови обращались к нему только по имени Темучжин, к которому и в своих грамотах он не добавлял никаких почетных титулов».

Его переписку на персидском и арабском языках вел один из бывших письмоводителей хорезмшаха Мухаммеда.

Однажды Чингисхан приказал ему написать грозное послание атабегу Моссульскому. Писец, следуя персидской манере, раскрасил угрозу такими цветами риторики, что возмущенный царь спросил его, не шутку ли он с ним сыграл, и распорядился незамедлительно казнить незадачливого любителя пышных фраз.

Итак, зиму 1222/23 года Чингисхан провел под Самаркандом. Весной 1223 года, перед переходом на северный берег Сырдарьи, покидая этот край, он приказал, чтобы мать покойного султана Мухаммеда, надменная Теркен-хатун, а также все жены и родственники покойного хорезмшаха, взятые в плен монголами, пропуская вперед армию победителей, «стояли на обочине и, громко стеная и вопия, прощались с бывшим царством хорезмийским».

Это распоряжение стало прекрасным подтверждением искренности ответа Чингисхана на вопрос его друга Боорчу о том, что является наибольшим удовольствием для мужчины. По мнению Боорчу, оно заключалось в том, чтобы «весенним радостным днем отправиться на охоту, заседлать доброго коня, пустить кречета и посмотреть, как станет биться в его когтях добыча».

— Нет, — сказал Завоеватель, — самая большая радость для мужчины — это побеждать врагов, гнать их перед собой, отнимать у них имущество, видеть, как плачут их близкие, ездить на их лошадях, сжимать в своих объятиях их дочерей и жен.

Теперь все враги монгольского царя были разбиты. Весну 1223 года он провел на северном берегу Сырдарьи, устроив свою резиденцию в долине Чирчика, небольшого северного притока этой реки, к югу от нынешнего Ташкента, где восседал на золотом троне в окружении верных нойонов и баатуров. Лето того же года Есугаев сын провел, охотясь в степях Хулан-баши, то есть в окрестностях современных Ауле-ата и Бишкека, к югу от верхнего течения реки Чу и севернее Александровой горы. При нем неизменно находился Толуй, а также присоединились Чагатай с Угэдэем, проведшие зиму в охотничьих угодьях Бухары, откуда каждую неделю отправляли отцу по пятидесяти корзин дичи. Что касается их старшего брата, Чжочи, то он остался на севере, в степях нижнего поречья Чу, откуда регулярно присылал отцу огромное количество битого зверя. «Вслед за Чингисханом его воины любили охоту на куланов, которые так уставали от погони, что их можно было брать руками. Насытившись этой забавой, они отпускали животных на волю, но прежде выжигали на их спинах свои тамги, тавро».