Мы всегда говорим о тайнах как о своей собственности. «Моя» тайна». Так оно и есть – до тех пор, пока она не окажется в зоне видимости всех остальных. Мы не можем утратить тайну частично – мы либо владеем ею полностью, либо целиком теряем. Стоит ей ускользнуть в мир, как начинается землетрясение, лавина, наводнение. Одно-единственное случайное слово, мелькнувшая в голове мысль, несколько фотографий, выложенных в сеть кем-то, раненным в сердце, – и покатились камни, снежный пласт стронулся с места, и массы воды сметают все на своем пути, а мы не понимаем, как так вышло, и отыграть назад уже нельзя. Невозможно, как невозможно поймать аромат июля и удержать его в сложенных лодочкой ладонях. Теперь все знают. Знают то, чего не должен знать никто.

Этот звук разбудил Беньи.

БАНК! Один-единственный, но такой, что стена домика задрожала. Потом – тишина. Учитель сонно заворочался в постели, но Беньи уже бежал, пригнувшись, из спальни к входной двери. Он не знал почему, потом он вспомнит лишь, что его уже тогда захлестнула паника. Еще когда он шел сюда, еще когда они целовались на крыльце, он понимал, что совершил величайшую глупость.

Однажды он поймет: просто он был влюблен. И поэтому забыл об осторожности. Беньи приоткрыл дверь домика, выглянул, но, кто бы ни затаился там, в темноте, он никак не проявил себя. Беньи почти развернулся, чтобы войти обратно в дом, когда понял, что это за звук.

Банк.

Так шайба ударяется о стену дома. Так сердце колотится о грудную клетку. Так нож втыкается в деревянную дверь кемпингового домика. Кто-то накорябал на бумажке несколько букв, и одна из них – «О» – была стилизована под оптический прицел. Точно в центре торчал нож.

Ана блуждала по лесу словно в лихорадке. Валил снег, в тот год он выпал слишком рано и обильно даже для этих мест. Приближалась очередная осенняя буря. Силу холода легко недооценить, легко не понять, насколько быстро он способен погубить тебя, этот убийца, который ласково шепчет – присядь, передохни минутку, ты устал. Он соврет тебе, что ты вспотел, уговорит раздеться. Снег и минусовая температура способны вызвать те же галлюцинации, что и палящее солнце пустыни.

Ана все это знала, ей всегда было привычнее в лесу, чем в городе. Человекообразная белка, дразнила ее Мая. Оказавшись среди деревьев, Ана убегала из реальности, время останавливалось, и то, что происходило здесь, не могло иметь никаких последствий в мире городских улиц. Так казалось Ане. Поэтому понимание того, что она только что сделала, всей тяжестью обрушилось на нее только на пороге дома. Вспыхнула паника – абсолютная, невыносимая, в груди стало так больно, что у Аны перехватило дыхание. Мы воображаем, что выложить что-то в сеть – это не более чем повысить голос в гостиной, хотя на самом деле это как заорать с крыши на весь свет. Наш придуманный мир обязательно затронет чужую реальность.

Ана выхватила телефон и удалила фотографии Беньи и учителя, но было поздно. Она уже развеяла их тайну, словно пепел над морем, так что назад уже не собрать.

* * *

Спонтанные реакции редко бывают предметом нашей гордости. Говорят, первая мысль самая верная, но это неправда. Чаще всего самая первая мысль оказывается самой глупой. Иначе откуда у нас потребность подумать хорошенько?

Рано утром Петер забарабанил в дверь «Шкуры». Рамона открыла окно на втором этаже, облаченная в халат и праведный гнев.

– Ну что там? Бар загорелся? Смотри, мальчик, иначе тебе плохо придется. Будить порядочных людей в восемь утра!

Тут Рамона смягчилась, ведь и Петер когда-то был ее мальчиком. Рамона много раз звонила ему, чтобы он забрал домой своего надравшегося папашу; став взрослым, Петер почти не притрагивался к спиртному. Вся его дальнейшая жизнь формировалась все тем же стремлением все уладить. Чтобы все были довольны. Скрыть чужие ошибки. Взять на себя ответственность. И теперь, стоя у «Шкуры», Петер признался Рамоне:

– Скоро будет пресс-конференция. Загадочный спонсор «Бьорнстад-Хоккея», о котором все судачат, – это новые владельцы фабрики. На пресс-конференции я должен пообещать журналистам, что снесу стоячую трибуну и… выгоню хулиганов из клуба.

Если Рамону это поразило, то виду она не подала.

– Я тут при чем? – Она сунула в рот сигарету. Петер откашлялся.

– Мне разрешат выбрать одного члена правления. Кого захочу.

– Фрак отлично подойдет, – фыркнула Рамона.

– Фрак хочет, чтобы это была ты. Я тоже.

Из одной ноздри Рамоны вырвалось облачко дыма – единственный признак того, насколько старуху ошеломили эти слова.

– Ты головой не ударялся, мальчик? Ты же знаешь, что я… после всего, что ты собрался устроить Теему и его ребятам? Они МОИ мальчики! Стоячая трибуна – это… это же их клуб!

Петер держался прямо, хотя голос его рухнул на дно:

– Я делаю для клуба все, что в моих силах. Но до меня дошли разговоры, что кое-кто не захочет отдать власть добровольно. И чтобы мне до конца быть уверенным, что я бьюсь за клуб не ради себя, мне надо посадить в правление кого-то, кто со мной не согласен. Кто станет со мной спорить.

Рамона спокойно курила.

– Если мы оба будем биться за то, во что верим, один из нас в конце концов останется без работы.

Петер кивнул.

– Но если мы оба будем биться за клуб, у нас останется клуб.

Рамона запахнула халат покрепче. Надолго задумалась. Потом наморщила лоб.

– Зайдешь позавтракать?

– Каким сортом? – уточнил Петер.

– Где-то у меня точно был кофе, – проворчала Рамона. – Или что вы там теперь пьете, трезвенники несчастные.

Так Рамона вошла в правление клуба «Бьорнстад-Хоккей», но прежде, чем они с Петером успели все обсудить, их прервали. Сначала телефон зазвонил у Петера. Фрак спросил: «Слышал про Беньямина?» Так Рамона обо всем и узнала. За свою реакцию ей будет стыдно до конца жизни, а Петеру за свою, потому что первым делом оба подумали: «Нет, только не это!»

Чаще всего наши спонтанные реакции оказываются самыми глупыми.

* * *

Правда о людях – это огонь, гибельный и беспощадный. Правда о Беньи прожгла Бьорнстад и Хед; все, кто имел хоть малейшую причину завидовать Беньи или обижаться на него, теперь углядели трещину в его броне. И каждый из них постарался воткнуть туда нож, да поглубже.

Очень немногие отважились бы сказать что-то Беньи в глаза, поэтому они шли проторенным путем: говорили не с ним, а о нем. Беньи следовало расчеловечить, превратить в объект. Сделать это можно было тысячью способов, из которых самый легкий тот, которым пользуемся все мы: отнять у него имя.

Поэтому, сообщая «правду», никто не писал ни в телефоне, ни на компьютере ни «Беньямин», ни «Беньи». Только «этот хоккеист». Или – «школьник». «Этот молодой человек». «Пидор».