Петер застонал:

– Цаккель, общество устроено совсем не так! Люди будут говорить об этом, как о… они не привыкли к… сначала Беньи, а теперь история с вами и вот этим…

– Писюном? – заботливо подсказала Цаккель.

Петер злобно глянул на нее.

– Нам угрожают! Надо отменить сегодняшнюю тренировку!

Но Цаккель, словно не расслышав его, спросила:

– Как там с Видаром? Моим новым вратарем? Вы выпустите его на лед?

– Вы меня не слышали? Нам уже начали угрожать! К черту Видара! Мы должны отменить тренировку!

Цаккель пожала плечами:

– Я слышала. Я не глухая.

И она заскользила прочь, словно разговор окончен. А потом спокойно продолжила забивать шайбы. Петер вихрем ворвался в кабинет и стал звонить членам основной команды. Ответили все, кроме Беньи. Петер рассказал про письмо с угрозой. Члены команды все поняли. Ни один не собирался остаться дома.

Когда тренировка началась, команда выстроилась перед Цаккель на льду. Она постучала клюшкой:

– Вы слышали, что клуб получил письмо с угрозами?

Хоккеисты закивали.

Цаккель пояснила:

– Если я продолжу тренировать вас и если с нами будет играть Беньямин, нам посоветовали «пенять на себя». Так что, если вы сегодня захотите уйти с тренировки, я зла на вас держать не буду.

Никто из членов команды не двинулся с места. О нашей основной команде говорили много гадостей, но в ней играли не трусы.

Цаккель кивнула:

– Ну, так. Я понимаю, что здесь замешано много… чувств. Но мы – хоккейная команда. Мы играем в хоккей.

Игроки ждали, что Цаккель станет дознаваться, кто выложил в интернет фотографию с ней и Бубу. Но Цаккель о ней даже не заговорила. Чем, видимо, вызвала общее уважение, потому что один из игроков крикнул:

– Да мы только ради пива пришли!

Грянул раскрепощающий смех. Смеялись все, даже Бубу выглядел не таким растерянным.

Просто слова. Просто буквы. Какой они могут причинить вред?

* * *

Беньи стоял посреди питомника Адри, у его ног играли в снегу собаки. Уж им-то точно на все наплевать. Вот бы и всем остальным тоже! Беньи не хотел, чтобы к нему приноравливались, не собирался переделывать мир – он просто хотел играть в хоккей. Чтобы раздевалка не замолкала с его появлением, потому что никто больше не решается шутить на определенную тему. Он хотел только, чтобы все было как обычно: клюшки и лед, шайба и двое ворот, воля и борьба. Вы против нас и всего того, что у нас есть. Но теперь этому пришел конец. Беньи стал чужаком.

Когда-нибудь у него, быть может, найдутся слова, чтобы передать, каково это – быть не таким, как все. Как ощущаешь на физическом уровне свою отверженность, точно въевшуюся в кости усталость. Другим людям, большинству, соответствующему их норме, этого не понять. Откуда?

Беньи слышал все доводы, он сидел на трибунах и в автобусе по дороге на турниры рядом со взрослыми, которые говорили – «гомосексуалы в хоккей не играют». Шутили дежурные шутки: «Голубые ели. И пили», но Беньи они не задевали. Его больно ранили конструкции, в которых «пидор» был моральной оценкой. «Играете, как пидоры!», «Судья – сучий пидор!», «Чего эта пидорская кофеварка не работает?». Пять букв для описания слабости, глупости или конструктивных недостатков. Чего-то неправильного.

Конечно, некоторые взрослые этого слова не произносили. Они говорили другие слова. Не особо задумываясь. Но в памяти Беньи годами хранились обрывки самых разных разговоров. «Да такие в хоккей сами не пойдут. А то непонятно, что делать. С раздевалками, например. Что, три раздевалки делать, просто на всякий случай?» Так говорили самые обычные родители, дружелюбные, щедрые люди, делавшие все для команд, где играют их дети. Они не голосовали за радикальные партии, они не желали никому смерти, не мечтали кого-нибудь избить. Они просто изрекали банальности вроде: «Таким в хоккее будет неуютно, у них же другие склонности, а хоккей – игра жесткая!» Иногда выражались напрямую: «В хоккей играют мужчины!» Они говорили «мужчины», но маленький Беньи, молча сидевший рядом, понимал: они имели в виду «настоящих мужчин».

Просто слова. Просто буквы. Всего лишь человек.

Сегодня Беньи не пошел тренироваться с командой, потому что знал: там он отныне чужак. Он не знал, кем ему быть теперь. И хочет ли он вообще быть.

* * *

К началу тренировки Суне уже сидел на трибуне. Петер опустился рядом с ним.

– Ты позвонил в полицию насчет угроз? – спросил Суне.

– Они не могут сказать, насколько это серьезно. Может, пацан какой развлекается.

– Не волнуйся.

– Я не знаю, что делать… – бессильно признался Петер.

Суне не стал его утешать – он никогда не лез с утешениями. Он требовал ответственности.

– Не знаешь, что делать или что ТЫ ДОЛЖЕН БЫЛ сделать?

Петер вздохнул:

– Ты же меня понял. Мерзейшая ситуация… Цаккель, команда…

Суне кивнул на ледовое поле.

– Они решили прийти. Пусть парни играют.

– А Беньямин? Ему как помочь?

Суне расправил сморщившуюся на животе футболку.

– Для начала можно перестать думать, что помощь нужна ему. Она нужна всем остальным.

– Только не говори, что у МЕНЯ предубеждения… – обиделся Петер.

– Петер, – фыркнул Суне. – Что держит тебя в хоккее до сих пор?

Петер глубоко вдохнул.

– Я не знаю, как из него уходят.

Суне кивнул:

– Я все еще здесь, потому что лед – единственное известное мне место, где все равны. На льду не имеет значения, кто ты. Лишь бы у тебя были способности к игре.

– На льду, может быть, и равны. Но в спорте – нет, – возразил Петер.

– Верно. И это наша вина. Твоя, моя, всех остальных.

– Ну и что нам делать? – Петер взмахнул руками.

Суне приподнял бровь:

– Надо, чтобы на слова любого мальчишки, любой девчонки о том, что они не такие, как все, мы бы впредь пожимали плечами. И говорили бы: «Ну и что? Какая разница?» Когда-нибудь настанет день, когда не будет ни хоккеистов-геев, ни тренеров-женщин. Будут просто хоккеисты и тренеры.

– Общество не так просто устроено, – заметил Петер.

– Общество? Общество – это мы!

Петер потер веки.

– Суне, умоляю тебя… мне часами названивали журналисты… я… черт, а может, они правы? Может, сделать ради Беньямина что-нибудь символическое? Перекрасить шлемы, например… это поможет?

Суне откинулся на спинку сиденья.