с постели и снял с руки повязку. Щербатов предупредил охрану, что арестованной разрешено ненадолго отлучаться из дома — под тщательным присмотром, разумеется. Она имела право выйти в театр, на выставку, по магазинам или, если вдруг у нее возникнет потребность, в церковь. Ведь ей уже были обещаны такие условия содержания в обмен на сотрудничество, и свою часть сделки она не нарушала. Но если Саша попытается уехать из города, выйти с кем-нибудь на связь… о последствиях она была предупреждена. Расстрелы проводятся каждый день, исключая крупные церковные праздники.

Однако Саша никуда не выходила. Похоже, выздоравливала она только телом, а сознание ее угасало. Их ночные беседы оживляли ее, но ненадолго. Саша засыпала раньше него и после спала целыми днями. Прислуга докладывала, что она встает только чтобы поесть и принять ванну.

В тот вечер он застал ее одетой, но, по видимости, спящей. Часы с расстегнутой клипсой небрежно брошены на прикроватный столик — видимо, Саша сняла их, когда шла в ванную, а надеть снова позабыла.

Саша слабо пошевелилась, заслышав его шаги.

— Прости, — прошептала она. — Я собиралась встать… и я встану.

Но вместо того снова прикрыла глаза.

— Похоже, ты все-таки угасаешь, Саша, — он сел, как обычно, в кресло подле кровати. — Как же так? Я-то полагал, ты прирожденный боец.

— Да… но нет, — она села в подушках, обхватив колени руками. — Больше нет. Я все же сломалась. Но не тогда, не в ваших пыточных застенках. Наверно, вообще не в один какой-то момент… или я не могу припомнить его. Когда бросила погибшего вместо меня приемного сына, так и не похоронив? Когда расплатилась людьми за артиллерийские орудия? Когда наши люди взорвали санитарный поезд? Я не помню. Знаю лишь, что сломана.

— Оставь все это в прошлом, Саша. Будут амнистии, ты сможешь начать жить заново — как только война закончится.

Саша подобралась, словно перед прыжком в холодную воду. Он понял: она готовится сказать то, в чем не признавалась никому.

— Моя война закончилась… и я вместе с ней, вот так просто. Это поражение, полное поражение на всех фронтах. Я наконец сдалась.

Он ничего не ответил, только сжал ее руку в своих крепко и бережно. Она поняла его неверно — или, напротив, вернее, чем он сам себя понимал? Используя его руку как опору, встала с постели и тут же села к нему на колени, лицом к нему, обхватив его бедра своими. Медленно, долго поцеловала в губы. Потом спросила:

— А мы так и намерены спать в одежде, словно на фронте?

— Саша, ты, право же, не обязана…

— Но я хочу, — просто сказала она. — И ты хочешь. Давай… закончим это.

— Закончим что, Саша?

— Не знаю. Историю моей жизни, наверно, — она запоздало ухмыльнулась, неловко попытавшись сделать вид, будто пошутила. — Неважно…

Снова стала целовать его, расстегивать его френч и одновременно свою блузку. Что же… он хочет эту женщину, тело не позволяло себя обмануть. Ее дыхание такое горячее… и почему, сколько бы она ни принимала ванну, от нее пахнет костром и порохом? Швырнуть ее на постель… и закончить, действительно, эту историю. Что может быть естественнее? Идет война, победитель вправе забрать свое. И это не насилие, она сама к нему льнет, да еще как… оттолкнуть ее теперь — все равно что добить. Но взять ее, когда она во власти отчаяния — значит добить что-то в себе самом.

Он заставил себя успокоиться.

— Прошу тебя, не спеши, — он мягко остановил ее. — Позволь мне.

Она вскинула брови, затем растерянно кивнула. Он медленно провел кончиками пальцев по ее щеке, после — по приоткрытым губам. Осторожно двинулся дальше, словно разведывал местность без карты. Старался не задевать шрамы — старые, памятные еще по Рязани, и новые, появившиеся с тех пор. Жизнь не была бережна к ней — что же, он будет.

Она ни разу не попыталась его остановить, но иногда цепенела — он не знал, от боли, страха или стыда. Тогда он обнимал ее, шептал, что все страшное осталось в прошлом, что довольно есть себя заживо, что все будет хорошо. Продолжал лишь после того, как она расслаблялась.

Когда ее тело слегка изогнулось и выдох перешел в тихий стон, он знал, что это не боль, это ее полная противоположность. Подавил желание овладеть ею тут же. Позволил отдышаться. Когда она потянулась к пуговицам френча, мягко перехватил ее руки. Она засмеялась — теперь безо всякого надрыва. Он спросил, уверена ли она, что хочет этого именно теперь. И только услышав «да, черт возьми, да, сколько мне нужно повторять, чтобы ты поверил», позволил ей наконец добраться до пуговиц и далее, и его терпение было вознаграждено.

Та, что была одним из самых опасных и яростных врагов, стала просто женщиной в его постели. Эта победа, в отличие от многих других, не оставила по себе никакой горечи.

Упаковка американских презервативов хранилась у него под рукой. Он не видел ничего недостойного или пошлого в том, чтоб оградить женщину от последствий, которые были ему не нужны.

* * *

— Прошу вас, присаживайтесь, — сказал Щербатов посетителю, введенному в кабинет под конвоем. — Бояться вам уже нечего, ухудшить свое положение вы сейчас не сможете при всем желании. Приговор будет приведен в исполнение завтра утром. Я просто хотел бы поинтересоваться… в частном, можно сказать, порядке… что вами двигало, когда вы совершили это преступление?

Результат преступления лежал на обтянутом зеленым сукном рабочем столе Щербатова. На обложке журнала «Русская жизнь» — крупная, детальная фотография донельзя истощенного мальчика лет восьми. Огромные глаза смотрели с туго обтянутого кожей лица без упрека, без гнева — с одной только невыразимой печалью. Неестественно тонкие руки обхватывали тело.

Выпуск журнала был целиком посвящен теме голода. Весь тираж, кроме этого одного экземпляра, уже отправили под нож.

— Столько превосходной бумаги напрасно извели, — покачал головой Щербатов. — И подвели под расстрел почти два десятка человек, от выпускающего редактора до тех типографских рабочих, кто не стал доносить. На что вы только рассчитывали, когда подсовывали цензору фальшивый номер, а в печать отправили этот? В самом деле полагали, что у нас нет осведомителей в каждой типографии?

Невольный посетитель этого кабинета, лысеющий мужчина на четвертом десятке, угрюмо промолчал, только поправил на переносице разбитые очки.

— Мы ведь знакомы, Глеб Маркович, — сказал Щербатов. — Мы, помнится, вместе посещали факультатив «Гуманистическая философия эпохи Возрождения». Вы помните?

— Я-то помню, — выдавил из себя посетитель, главный редактор журнала «Русская жизнь». — Удивлен, что вы не забыли… и