Никто из четырех оставшихся претендентов (а допустили до прыжков всю шестерку, справедливо решив, что побежденных в скачках нет) не смог повторить рекорда несчастного вендийца.

Выше всех допрыгнул ниппонец. Ему каким‑то непостижимым образом удалось доскакать до второго этажа. Но это был предел. Тоже свалился, держась руками за голову.

Настал черед крепыша.

– Как думаешь, доскачем? – наклоняясь к уху Фенрира, поинтересовался Гавейн.

Волк нахмурил брови, как бы раздумывая, зыркнул на вожделенное окошко, потом по сторонам, примериваясь ко всем выступам и вогнутостям стен княжого терема… И кивнул.

– Не подведи, а, – попросил рыцарь четвероногого друга.

Зверь снова качнул головой и, лизнув бритта в щеку, подставил бок. Давай, мол, садись уже, будет лясы точить. Воин послушно уселся в седло.

Фенрир содрогнулся всем телом и начал разбег. Зашел издалека, чуть ли не от самых Серебряных ворот. Сперва бежал тихохонькой иноходью, затем перешел на рысь, перенося тяжесть гигантского тела поочередно на каждую из четырех лап, отчего наездник мотался в седле, точно кукла‑паяц, которую дергает за веревочки кукловод.

Достигнув бревенчатой стены терема, волк изо всех сил оттолкнулся от земли и полетел.

– Елы‑палы! – выдохнул Гавейн, после чего у него перешибло дух.

Волк допрыгнул до небольшого ажурного навеса над входной дверью, пнул его задними лапами и понесся прямо к галерее, опоясывающей первый этаж.

На ее крыше он на неуловимое мгновение задержался, сделал два скачка, распугав облюбовавших это место голубей, и устремился ко второму этажу, где архитекторы как нарочно вынесли несколько балконов и балкончиков. Один из таковых находился как раз наискосок от окна Светланиной горницы.

Рыцарь глянул вниз, и у него вдруг потемнело в глазах. Ни с того, ни с сего услышал в голове незнакомый голос, вещавший на непонятном языке:

Деви твам пракртам читтам папа‑крантам‑абхун‑мама

Тан‑них сарайа читан‑ме папам хум пхат ча те намах…

Руки сами собой разжались, бросив поводья. Тело наклонилось… И рыцарь почувствовал, что он… летит. Не как птица, а камнем вниз. То есть падает.

– Кранты папе, абхун маме, – повторил слова чудной песни Гавейн.

И тут кто‑то с силой дернул его за шею. Это Фенрир, не замедляя своего полета, успел схватить незадачливого седока за ворот.

Волчище резко дернул головой.

И крепыш опять полетел. Но уже вверх.

– Мать! Мать! Мать!

– Ты че орешь, сокол ясный? – раздался над ухом знакомый девичий голос.

Гавейн посмотрел и обмер. Находился как раз напротив того самого окна, к которому так стремился.

Как же это? И чего он продолжает лететь?

– Задержаться не желаешь? – с издевкой спросила Светлана, хватаясь за пояс милого.

Тот, опомнившись, обеими руками вцепился в ставню и закачался на ней туда‑сюда, как на качелях. С замирающим сердцем посмотрел, что там внизу.

Сразу отлегло от сердца. Фенрир, как ни в чем не бывало, вертелся рядом с Файервинд и Перси, приветственно махавшим приятелю рукою.

Чуть поодаль от этой троицы топтался вендиец, уже оправившийся от ушибов, и тоже потрясал руками, но сжатыми в кулаки. Грозил победителю? (Хм, да не он ли это попытался вышибить Гавейна из седла?)

Победителю? А ведь верно.

– Залезай‑ка лучше сюда, – предложила княжна. – Да поцелуй невесту покрепче. Теперь можно не таиться…

– Невесту?! – ярился резко протрезвевший князь Велимир. – Да чтоб я отдал свою единственную дочь за первого встречного?! Дудки!!!

Волосатый кукиш очутился под самым носом Гавейна.

– Батюшка! – топнула ножкой княжна. – Ты слово дал! Он победил по‑честному и оказался самым достойным!

Ответом ей стала все та же волосатая фига.

– Нехорошо, государь, – вступил в бой Вострец. – Слово перед всеми дадено… надобно держать…

– А ты помолчи, племяш! – окрысился на него князь. – Запамятовал уже, как за дерзкие речи из бояр в шуты угодил? А ведь и года не минуло! На конюшню хочешь, за лошадьми навоз прибирать?!

– Твоя воля, надежа, – твердо отвечал юноша, не обращая внимания на ошалелые взгляды Гавейна и Перси, уставившихся на новоявленного государева родственника. – Во всем и везде твоя власть. Но позволь молвить, что рыцарь Гав… Лысогор… – тут он кивнул на бритта, – не совсем первый встречный.

За сим последовала многозначительная пауза. Крепыш, уже неделю как взявший новое, куявское имя (спасибо сгинувшему Офигениусу, надоумил), важно приосанился, хотя и понятия не имел, что на уме у шута (или кто он там на самом деле).

– Да? – заинтересовался Велимир. – Ну‑ка, ну‑ка…

Вострец склонился к дядюшкину уху и начал что‑то быстро шептать. Княжеские брови взмывали то вверх, то вниз, словно птицы небесные.

– Хм! – почесал он бороду, когда брюнет закончил. – Ладно. Так и быть, пущай считается дочкиным женихом… До особого указу… Эх, жаль преосвященного нет. Тот бы уж наверняка дело присоветовал…

Вздохнул тяжелехонько и… протянул свой пустой кубок:

– Налейте, что ли. Надобно ж и выпить за нареченных…

Однако не успел Велимир и пригубить вино, как в княжескую ложу ворвался взволнованный Лют.

– Беда, государь! – Глаза сотника полыхали тревогой. – Тревожные вести из Искоростеня! Только что гонец от посадника Мала примчался!..

– Что там такое?! Опять этому болвану невесть что мерещится?!

– Вроде как взят город навьими! Дозволь, надежа, выступить в поход малой силой. Надобно бы проверить.

– Велю! Берешь свою сотню и еще… две из моей дружины.

Повернулся к троице иноземцев и невесело усмехнулся:

– Вот тебе, женишок, и дело. Отправляйся‑ка и ты на рать да докажи свою удаль. А вернешься, там и о свадьбе поговорим…

– Папенька! – запротестовала было княжна.

– Я все сказал!..

Лесок в окрестностях Киева

Сквозь сон его преосвященству показалось, что кто‑то тихонько бубнит у него над ухом. Но поскольку в его личной опочивальне никто без особого на то позволения самого владыки находиться не мог и не смел, то поначалу святой отец подумал, что постороннее бормотание ему снится. А потому он повернулся на другой бок и попытался снова заснуть.

Однако назойливые звуки упорно не желали исчезать.

Интересно, и кого это нелегкая принесла спозаранку? Никак Евлампий с очередной порцией доносов приперся. Не мог подождать, пока начальство проснется. Ведь наверняка ничего важного. Иначе сразу бы растолкал. А так треплет себе языком с кем попало…