– Он хозяин печи: он запоминает хорошие и плохие дела семьи. Будет Новый год – он поедет на Небо и все про вас доложит Небесному императору.

В плохом настроении Юнь ругал белых людей:

– Нанимают толпу слуг на малейшую работу, а сами целый день скачут на конях или гоняют мячики по жаре, «гольф» это у них называется. Где смысл? А еще какое варварство – в чай молоко лить! Женщинам своим не дают сидеть дома, таскают по разным местам, непотребным для бабьего ума.

Наслушавшись его, Бриттани рассаживала кукол вдоль стены и объясняла им, что «девкам надо знать меру».

Однажды она объявила Аде, что у нее завелось двенадцать новых друзей.

– Откуда?

– С заднего двора. Там у Юня школа для поварят, но это тайна! Никому-никому не говори, а то тетя Эдна их выгонит.

Мальчики от десяти до пятнадцати лет каждый день пролезали в дырку в заборе и приходили к Юню учиться кулинарному мастерству.

– Видишь, видишь, они ему деньги суют! – возбужденно шептала Бриттани. Они с Адой сидели в засаде за гаражом и подглядывали, как ученики с поклонами вручают старому повару маленькие конверты.

Эдна считала себя умнее всех и ничего не знала о том, что происходит в ее собственном доме.

Нина Васильевна ходила по комнате Тамары. Конец шали волочился за ней по ковру.

– Хью Уайер предложил замять дело Иржи, если я сделаю вид, что у меня не было дочери.

Ее спокойствие смущало Тамару. Женщина не должна так говорить, когда у нее все пропало.

– Что вы ему ответили? – спросила она.

Нина Васильевна остановилась, взглянула жестко:

– Я сказала, что подлежу китайской юрисдикции – ведь у меня нет гражданства. А полиция Международного поселения вообще не имеет права вести дело Лабуды: на ее территории никаких преступлений не совершалось.

– А что, если Уайер передаст вас китайцам?

– Они не тронут меня, иначе всплывут любопытные факты из биографий некоторых чиновников. В деле не фигурирует Лемуан, а без этого свидетеля ничего у них не выйдет. На всех бумагах стоят подписи Иржи – с него и спрос, а я ничего не знаю. Я так и сказала Уайеру: если он попытается на меня надавить, я напишу в газеты, как именно он выгораживает своего сына. Но деньги я все потеряла – они арестовали счета.

Тамаре оставалось только удивляться ее мужеству.

Как бы она сама поступила, осиротев, разорившись, оставшись один на один со змеем Уайером?

– Приведите ко мне своего мужа, – попросила она.

– Нет.

– И девочку не покажете?

– Нет. Она мне не дочь. Я располнела, мне надо похудеть, поэтому я кормлю ее грудью – это лучший способ. А потом Клим может делать с ней что хочет.

Тамара знала, что Нина Васильевна ненавидит их обоих. Клим променял своего ребенка на черномазого подкидыша; он покрестил ее и тоже назвал Екатериной. Предатель, что и говорить.

Тамара думала, как помочь.

– Вам надо вернуться в общество. Мы составим легенду: вы пострадали от…

– Не надо, – перебила Нина Васильевна. – Я не хочу, чтобы меня жалели.

Она ушла. Тамара сидела в своем гнезде: подушки, шелка, ароматные свечи.

Все мы друг для друга – отражение потаенных страхов. Тамара смотрела на Нину Васильевну и думала: «Я б умерла, если бы кто-нибудь раздавил моего ребенка». Нина смотрела на Тамару: «Я б умерла, окажись я калекой». Они смотрели на Хью Уайера, на его сына Роберта, на всех тех, кто проходил перед глазами: «Я б умерла, если бы была тобою… Если бы у меня был твой нрав, твоя семья, твоя работа, твои ошибки, твое прошлое…»

И каждый человек доказывал, что умирать не обязательно, кем бы ты ни был и что бы ни случилось.

Явился Тони, принес орхидею в пузатом горшке:

– Это тебе! Целуй быстрей своего победоносного мужа – я выиграл в суде, в поло и на бирже!

У его головы особый запах – настолько тонкий, что он чувствуется только при первом вдохе.

– Нина Васильевна приходила, – сказала Тамара. – Что ты думаешь о ней?

Тони поднял смеющиеся глаза:

– Она милая. Давай после ужина сразимся в шахматы? Если ты меня сегодня обыграешь, я буду удивляться до конца недели. Сегодня я удачлив и хитроумен, как Одиссей!

Нежность. Любовь. Все-таки это приятно, когда лучший из мужей абсолютно равнодушен к интереснейшей из женщин.

Нина зарастала горем, как сорной травой. Так невозможно жить – не видно солнца. Она гоняла мысли по кругу. Откуда полицейские пронюхали о консульстве? Кто предал? Дурак Иржи сболтнул? Подлый Лемуан? Она тщетно звонила ему по телефону – он не отвечал. Ходила к нему домой – Одноглазый не пустил ее на порог: месье Лемуан не интересовался побежденными.

Вытащить из себя тоску, как занозу, как кусок шрапнели, зачитать книгами, замолить.

Нина пошла в церковь. Нацарапала имя в книге у причетника, взяла свечку. В детстве после литургии она ощущала себя легкой, вымытой. Невзгоды снимались с плеч, как приставшие нитки с чужого платья. Теперь все было по-другому.

«За что мне все это?»

Впрочем, Нина знала за что. Она слишком долго оставалась безнаказанной – теперь ей прислали счет: за Клима, Иржи Лабуду и Эдну Бернар.

Так что же теперь делать?

Разговоры с Тамарой не помогали: она жалела Нину, а этого она не могла выносить. Бывшие знакомые – те, кого она принимала в своем доме, – либо шарахались от нее, либо лезли с расспросами.

Клим не понимал, почему она не может принять китайского младенца. У мужчин никогда не бывает кровной, мистической связи с ребенком, такой, какая была у Нины с мамой, а потом с дочерью. Новая Катька казалась ей уродливым щелкунчиком, насмешкой над ее материнством.

Кроме того, Нина ревновала. Ей самой требовалась поддержка Клима, его страсть, его забота, а он растачал их на крикливое неродное существо. Иногда Нине казалось, что муж вовсе разлюбил ее. Что ж, она могла его понять: кто угодно устанет от вечно хмурой, потерянной женщины.

«Я запуталась. Я никого не люблю. Я не знаю, чего мне хотеть».

Олману все-таки удалось отвоевать Нинин счет – у банка не было доказательств, что ее деньги были нажиты преступным путем. Он позвонил Нине:

– Я снял остатки, тысячу двести долларов. Приходите и забирайте. Дело сделано: счет закрыт.

В его приемной сидели два десятка молодых китайцев. Остальные выстроились в очередь на лестнице до первого этажа.