Клим хотел поговорить с Мартой, но к ней было не подступиться. Она летала по ресторану, что-то устраивала. Оставалось одно – сидеть в углу и наблюдать за спасением утопающих водами, коктейлями и джином с тоником.

Прочитав интервью с Ниной, Лиззи сказала:

– Шанхай идет в ногу со временем: есть и у нас своя маркиза Казати.[45]

Клим удивился:

– Кто это?

– Как? Вы не знаете? По ней весь Париж с ума сходит. У маркизы вместо кошек по комнатам разгуливают гепарды, она покровительствует поэтам и тратит на балы тысячи франков.

Лиззи не понимала, что умные женщины зарабатывают, а не тратят. И покровительствуют не поэтам, а членам правлений. Где уж маркизе Казати угнаться за Ниной!

Клим несколько раз набирал ее номер – отчего-то надеялся, что она позовет его. Горничная каждый раз отвечала, что мисси нет дома.

– Передать что-нибудь?

– Нет, спасибо.

Нина не верила в вечную любовь. Давно, еще во время плавания на корабле Старка, она сказала:

– Мы постоянно меняемся и вырастаем из старой любви. Так что не надо строить иллюзий.

Вырасти из любви могут только дети, взрослые ее снашивают, если не берегут. Нина стоптала свою любовь, как подметку; Клим свою хранил у сердца.

Скоро у них родится ребенок. В голове не укладывалось. Если Нина не пустит его к малышу – смириться? Или требовать, чтоб делилась счастьем?

Любить – это все время чего-то ждать: удел пассажиров – тех, кого везут от остановки до остановки. Бессердечный машинист распоряжается твоей жизнью: захочет – прибудет в назначенное место по расписанию, захочет – пустит состав под откос.

– Привет! – сказала Марта, подсаживаясь к Климу за стойку. – Эй, Уолтер, налей-ка мне содовой! Нет, виски не надо, а то я свалюсь до конца ночи.

Бармен подал ей стакан. Марта выпила, промокнула губы платочком.

– Слышал новость? – тронула она Клима за плечо. – Оказывается, чешский консул был вовсе не консул, а самозванец. Он прикрывался дипломатическим статусом и торговал оружием и вином – мне только что рассказали. Полиция хотела арестовать его – прямо в ресторане на Нанкин-роуд, – а он со страху помер. Говорят, инфаркт. Его сообщницу посадили под домашний арест – она только-только родила.

В Нинином доме горело лишь два окна: одно наверху, другое на первом этаже. У ворот скучал полицейский. Клим смотрел на него, тяжело дыша. Всю дорогу бежал бегом – трамваи уже не ходили.

– Мне надо повидаться с арестованной, – сказал он, предъявив репортерское удостоверение.

Полицейский покачал головой:

– Ночью никого не пускаем.

– У нас номер верстается, и нам срочно нужно интервью с мисс Ниной. Это дело международного значения.

Полицейский ничего не понял, да и не хотел понимать. Препирались долго, пока на шум не явился другой китаец – начальство.

– Не велено!

– Велено!

Клим сунул ему в руку часы «За отличный глазомер». Начальник взвесил их на ладони:

– Проходите, но она с вами не будет говорить: она дикая.

В разоренной обыском гостиной сидели младшие чины и резались в карты. При виде начальника они поднялись:

– Мисси у себя, никаких происшествий не было.

Из комнат второго этажа донесся детский плач. Сердце у Клима оборвалось.

Он поднялся по лестнице. Тонкий крик резал уши. Клим постучал в дверь, вошел, не дожидаясь ответа.

Нина стояла посреди комнаты. Свет ночника, на полу какие-то тряпки, бумаги, сломанный стул: полицейские и здесь все перевернули вверх дном.

– Ну что вам еще надо? – простонала Нина. На руках у нее лежал ребенок – голый, с перекошенным от писка лицом.

Она была в панике. Не спала две ночи, горничную выгнала:

– Чьинь ходит, и за ней холодный воздух завихряется! Ну как ты не понимаешь? Ведь можно простудить ребенка!

В ней ничего не осталось от гордой дамы. Клим видел перед собой перепуганную самку – молодую, неопытную, всеми силами пытавшуюся защитить свое дитя.

– Это девочка? – спросил он.

Нина отодвинулась, будто опасалась, что Клим отберет у нее ребенка:

– Она есть хочет.

Села на диван, высвободила неестественно большую грудь; девочка ухватила сосок. После крика тишина показалась оглушающей.

– Что случилось с Иржи? – спросил Клим.

Нина отмахнулась:

– Не знаю… Мне не до него было. – Прикрыла глаза, но тут же встрепенулась: – Если меня арестуют, ты позаботишься о Кате? Это ведь и твоя дочь.

– Позабочусь.

Клим сидел – растерянный, ничего не понимающий. Его дочь, его жена… Внизу полицейские…

– Ты назвала ее Екатериной?

– Да. Ее надо покрестить. Ты можешь найти священника?

– Найду.

Явился начальник караула:

– Сейчас сменщики придут. Уходите.

Клим поднялся, дотронуться до ребенка так и не посмел. «Неужели моя дочь? Невозможно…»

– Обо мне не беспокойся, – быстро проговорила Нина. – У меня очень толковый адвокат, он вытащит меня. Приходи завтра и приводи батюшку.

Клим шел по черно-белому городу: пар изо рта, на тротуаре – снег, цепочка следов. Нина, дочка Катя… Страх за них такой, будто кто-то продел раскаленную проволоку между лопаток.

Клим свернул к «Дому надежды». Поднял глаза на тихое небо. Каждая звезда – как зритель в Колизее, ждущий исхода боя.

С утра в дом Нины явился Олман и привел с собой китаянку с улыбчивым морщинистым лицом.

– Это няня, – сказал он зевающему начальнику караула. – Она будет помогать с ребенком.

Нина и слышать не хотела о том, чтобы доверить Катю чужой тетке, но Олман настоял:

– Если вы будете ходить чумная от недосыпа, вы наговорите глупостей – и вас посадят. Делайте, что вам велят: отдыхайте.

Страдая, Нина разрешила няне взять девочку. Приход Олмана и вчерашний визит Клима немного взбодрили ее. Все эти дни она жила как в бреду: ей казалось, что целый мир ополчился против нее.

– Главное – все отрицать, – сказал Олман, когда няня с девочкой вышла из комнаты. – Вы ничего не знали, Лабуда не посвящал вас в свои махинации.