Я поднимаю меч, чтобы ударить. Колеблюсь.

И тут сон исчезает. Элиза уходит.

Мгновение темноты. Возможно, проходит минута, может быть, час. А потом темнота рассеивается, и я вижу цветы.

Их сотни, ярких и красивых, как я и помню, когда отец их среза́л и расставлял в вазах вокруг маминой кровати. В течение последних недель он проделывал это каждое утро, освежая поникшие или увядшие стебли. Папа начал приносить сад к маме, когда она сама уже не могла в него выйти.

Мамина комната темновата, и меня влечет к цветам. Я выбираю ближайшую вазу. Вдыхаю аромат белых шапок гортензии. Мозг не забыл этого запаха, я упиваюсь им.

Но это скорее не сон, а воспоминание. Я помню эту сцену. То был последний раз, когда я видела маму живой. Вот он, дождь, барабанящий по окну. Лицо у мамы худое и уставшее, глаза кажутся слишком большими, ее маленькое тело едва оставляет вмятину на подушке. Но даже тогда я вижу ее боевой дух, который все еще горит. Во сне голос мамы звучит приглушенно и искаженно. Все разом возвращается: то, что я хотела сказать в тот день, и то, что произнесла вместо этого.

– Айла, – голос мамы очень слаб, – позаботься о брате. Вы всегда будете связаны друг с другом. Не обращайся с ним так, чтобы потом жалеть об этом. – Ее следующие слова еле различимы, словно слышу их через толстое стекло. – Это не сразу получается, – шепчет она.

Беру мамину руку в свою. Она у нее такая худая, что я чувствую все косточки.

– Я позабочусь о Майлзе, – обещаю. – Присмотрю за ним.

Я опускаю взгляд на наши руки и думаю, сколько всего умирает вместе с человеком: не просто мамино тело, но ее запах, звук голоса, то, как ее «с» слетали с кончика языка, ее пение – она всегда пела, когда мыла посуду в кухонной раковине. Вопрос мучает, словно заноза на языке, но я и сейчас не задаю его, как не спросила и раньше.

Каким будет мир без тебя?

Теперь я знаю.

Мир без мамы более пустой, сникший, часто тусклый. Он серый, а раньше здесь был бесконечный цвет. Это ночи без указывающего путь компаса звезд. Порой выживание только благодаря доброте других. Бесконечная борьба, чтобы найти все еще имеющуюся здесь красоту, даже после худшего Исчезновения.

Финальные слова, хочу ей сказать, – «разбитое сердце».

– Все будет хорошо, – шепчу. Она отпускает мою руку и касается моих волос, заправляет их за уродливое ухо. – Я люблю тебя.

Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя.

Не знаю, сон ли это или реальное воспоминание, но мама словно пытается сказать что-то еще. Она силится произнести слова, но они ускользают от нее.

Снова беру ее за руку, но она вдруг превращается в мрамор из моих других снов – такая болезненно, обжигающе холодная. Цепляюсь за нее и слушаю далекий звук: ясную, чистую печаль.

Не осознаю, что это мои собственные всхлипы, пока дверь не открывается и Уилл внезапно не оказывается рядом, его руки обхватывают меня, вытягивая меня вверх и прочь из этого удушающего тумана сна.

– Все хорошо, – говорит он, обхватив руками мои плечи. – Открой глаза. Это не настоящее. – Я смотрю на него, пока наконец не понимаю, что он говорит. – Это не настоящее. Вот это настоящее.

Он ждет, пока мои глаза не начинают снова ясно различать свет, струящийся из коридора, мамину фотографию, которая смотрит на меня со стола, вечно приглушенный желтый цвет стен моей спальни.

Когда мое дыхание успокаивается, он отпускает мои плечи.

– Спасибо. – Я вытираю глаза тыльной стороной ладони. – Теперь все нормально.

– Хорошо, – говорит он.

Потом он без слов ложится на пол рядом с моей кроватью и остается в комнате до рассвета.

На следующее утро я в одиночестве ем тост на кухне и слоняюсь по коридорам, пока не нахожу миссис Клиффтон в солнечной комнате. Вокруг нее коробки с перьями соловьев, на коленях открытая бухгалтерская книга.

– Доброе утро, – говорю, входя в комнату, моргаю на солнечном свете. Грусть прошедшей ночи все еще окутывает меня как вуаль.

– Утро доброе, дорогая. – Миссис Клиффтон поднимает глаза. – Ты уже позавтракала?

– Да, – говорю и делаю паузу, провожу носком туфли по холодной плитке.

Миссис Клиффтон вздыхает и откладывает в сторону бухгалтерскую книгу.

– Айла, я хотела снова извиниться за то, что сказала прошлым вечером. Боюсь, все прозвучало неправильно, и хотела бы не говорить этого. – Она наклоняет голову. – Правда, что эти месяцы были сложнее, чем обычно, но вы с Майлзом стали для меня светлым пятном – и я действительно рада, что вы приехали.

Я откашливаюсь и преодолеваю неожиданную волну стеснительности.

– Я хотела спросить… – говорю, – была ли мама когда-либо знакома с кем-то по имени Стивен?

Миссис Клиффтон резко поворачивается.

– Стивен?

Я застала ее врасплох, на ее лице сейчас выражение, которое я видела однажды, несколько месяцев назад, когда она начала объяснять про Исчезновения. Это взгляд того, кто пытается идти осторожно.

Я собираюсь с духом и продолжаю.

– Кем он был: ее другом, кем-то… больше?

– Ну, Айла, – говорит она, поеживаясь, – они выросли вместе. Их обоих вырастила Элеанор Каммингс.

У меня снова такое чувство, будто из легких выбили воздух. Я разжимаю руки, словно они вытянули корни, переплетающиеся с другими корнями, с каждым рывком выпускающие ветки с секретами. Как я когда-нибудь узнаю, что дошла до их конца?

Вздыхаю и сажусь на диван.

– Она никогда ничего о нем не говорила, – произношу устало, закрываю глаза и шепчу: – Почему бы?

Снова открываю глаза, когда миссис Клиффтон тоже вздыхает.

– Стивен был несчастным человеком, – говорит она. – И чем старше, тем несчастнее. Он всегда был очень мил со мной, но, думаю, часто обижался на Джульет. У них были сложные отношения, особенно к концу.

– Что сделало его таким?

– Жизнь обошлась с ним жестоко, это правда, – говорит миссис Клиффтон и делает паузу: – Но у каждого из нас все же есть выбор, как на это ответить. – Она смотрит на меня. – Конечно, ожесточиться обычно проще. И я полагаю, что вполне возможно понять, почему люди делают тот или иной выбор, даже если он ошибочный.

Я думаю о телеграмме, украденной Майлзом, разорванные клочки которой спрятаны наверху, в моей мусорной корзинке.

– Он уехал из Стерлинга вскоре после Джульет, и больше никто его не видел. Джульет на протяжении многих лет пыталась его найти, но, думаю, в конце концов сдалась. Последнее, что я слышала: она начала верить, что он умер.

«Но он должен быть жив», – думаю я, очень даже жив. Потому что мама собиралась отправить ему книгу со своим кольцом внутри, а она носила его до своих последних дней.