— Возьми их с собой, если хочешь, — предложил он, подлизываясь. Клюшек для гольфа в ее арсенале прежде не было.

Давно он не получал такого удовольствия от плодов чужого творчества, да и своего тоже. Свое обходилось слишком дорого, требовало напряжения сил и азарта, которого у него с годами становилось всё меньше. Что бы там ни говорили, а для долгой и упорной работы нужна либо ограниченность, либо известная наивность, которую теряешь очень быстро. Природа не терпит пустоты — в результате набираешься скепсиса и цинизма. Это «честный» цинизм, потому что прежде всего обращает свое жало против себя самого. С ним удобно: с одной стороны, не позволяет заноситься, с другой — избавляет от чрезмерных претензий к другим, а также от угрызений совести. Опасность заключается в том, что обо всех начинаешь судить по себе, отказываясь верить в то, что на самом деле существуют святые, или слепо влюбленные, или круглые идиоты.

Судя по всему, дьявол был свободен от подобных самоограничений и измерял персонажей линейкой, раздвигающейся далеко за пределы суженного диапазона человеческого восприятия. Ничем иным Барский не мог объяснить неожиданные для него повороты в программировании событий, а также «прозрения», которыми его щедро снабжал виртуальный режиссер.

Ну кто, кроме дьявола и пожарного инспектора, мог предположить, что эта глупышка Соня, в которой он ценил в основном неувядающую грудь, сама подожгла особняк? И уж вовсе неубедительно выглядела версия ее гибели, подразумевающая, что у нее хватило силы воли не выскочить из горящего дома. Правда, возможно, она была вдрызг пьяна и не соображала, чем грозит поджог…

Впрочем, дьявол в своих комментариях невнятно намекал на что-то, чего даже Барский не понял: на некий шанс для него лично, который был утрачен с гибелью Сони и уничтожением особняка. Барский был озадачен. Ранее у него сложилось впечатление, что Соня готова бороться до конца. Значит, что-то ее сломало, и произошло это за считаные часы. Быстрота воздействия и его последствия говорили о силе, сметающей не только человеческую волю, но и меняющей лицо города.

Кстати, Барский до сих пор не видел этого лица, вместо которого была выставлена для обозрения посмертная маска. Теперь у него появилось крепнущее подозрение, что маска — лишь прикрытие и под ней течет иная жизнь. Подобные непредвиденные факторы мог учесть только дьявол. Но мог ли дьявол им противостоять?

* * *

Он со сложным чувством наблюдал за сближением Семерки Чаш и Дамы Мечей. «Ах, детка, — подумал он с ностальгией, — ты была лучшей из всех моих женщин». Прогноз предупреждал, что вскоре к гремучей компании могли примкнуть Двойка Жезлов и Девятка Пантаклей. А это еще что за новости? Барский ткнул в Девятку «мышкой» и прочитал во всплывшем окне: «Взамен выбывшей Тройки Чаш».

Он уже многого не помнил, не успевал отслеживать изменения статуса и сам всё чаще терялся в выстроенных дьяволом лабиринтах. Но что поделаешь — такова плата за эффект присутствия… Он ввел корректировки в соответствии с последними сведениями и в который уже раз увидел перед собой надпись «ЖЕЛАЕТЕ ПРОДОЛЖИТЬ?» Это слегка раздражало, но вместе с тем и тешило самолюбие, ибо, помимо всего прочего, означало, что дьявол принял его правила игры и следует им неукоснительно.

«Спроси у меня что-нибудь новое», — подумал Барский… и не поверил своим глазам.

Поверх надписи «ЖЕЛАЕТЕ ПРОДОЛЖИТЬ?» появилась другая: «ЖЕЛАЕТЕ ОТДОХНУТЬ?»

«Что же тебе рассказать? — думал Нестор, рассматривая Парахода и стараясь избегать прямого взгляда его сероглазой подружки. — Правду? А какую правду ты предпочитаешь? Сколько правды? Ты ведь, кажется, из этих долбаных гуманистов. Ты будешь мне мешать, дружище. Путаться под ногами. Доставать своими проповедями. Я не говорю, что ты трепло, совсем наоборот, — просто ты сам по себе ходячая проповедь. Я знал таких, в том числе парочку попов. Им ничего не нужно было говорить. Они всё понимали с полувзгляда, хотя не были видящими, как ты. Да, понимали. Что называется, читали в сердцах наших грешных. И думали, должно быть: Господь простит. На себя они даже не брали смелость прощать, не то что судить или приговаривать. „На всё воля Божья…“ А у меня нет времени ждать, пока вмешается воля божья… если вообще вмешается. Так что же тебе рассказать, мой почти святой друг?..»

Параход не знал, о чем думает Нестор, и это его слегка беспокоило. Но гораздо больше его беспокоил лежавший в сумке бывшего монаха предмет. Еще с первой встречи с Нестором Парахода не покидало нелепое подозрение. Ему казалось, что Нестор носит в сумке чью-то голову.

Если бы голова была мертвой, забальзамированной, заспиртованной в банке, это показалось бы ему вполне простительной странностью. В конце концов, он видел дамочек, которые заказывали себе кольца с искусственными бриллиантами, сделанными из праха любимых собачек, а также знавал одного милейшего старичка, пятьдесят лет хранившего у себя в доме сердце любимой женщины. Но тут было что-то другое. Худшее.

Сейчас, после нескольких минут бесплодного общения с вернувшимся непонятно откуда Нестором, его подозрения приобрели новый оттенок. Усилилось ощущение непредсказуемой угрозы, как если бы тело экс-монаха пребывало в таинственной связи с отрезанной головой психопата. Причем отрезанной достаточно давно — лет этак шестьсот назад.

И оставалось только гадать, как выглядел предмет на самом деле, если эти идиоты из команды позволили Нестору пронести его через Периметр.

* * *

Нестору тоже кое-что не нравилось. Во-первых, ему не нравились визиты, нанесенные без приглашения и без предупреждения. Во-вторых, ему не нравилось, что Параход слишком уж легко и быстро нашел его склад. В-третьих, ему не нравилось, что его застали за работой, которой он предпочитал заниматься в одиночестве, поскольку она требовала особого внимания и сосредоточенности. И, наконец, в-четвертых, ему не нравилось, что Параход явился не один, а в компании тощей облезлой стервы, которая постоянно пялилась на него так, словно видела насквозь.

Нестору был знаком этот взгляд. Иногда он ловил на себе немые свидетельства того, что кое-кто принимал его за тихопомешанного. Кое-кого он заставил убедиться в обратном, кое-кого не успел. Он пока не знал, что получится в данном случае, однако опыт подсказывал ему: когда имеешь дело с анонсом скорых похорон, не жди ничего хорошего.

Отвечая на вопросы Парахода («не знаю», «не помню», «ничего не заметил»), он краем глаза следил за женщиной. Он чуял, что старый волосатик для него безопасен. Она — другое дело. Он испытывал невольное уважение ко всему, внутри чего тикал таймер. Подобные предметы — или люди — требовали своевременного обезвреживания.

Когда Параход намекнул на некие «общие интересы», экс-монах подумал: «Поздно, старичок, поздно. Теперь у вас один интерес — выбраться отсюда живыми и по возможности сохранить рассудок. А вы мне не верили. Не хотели слушать. Ничего удивительного — братья тоже не верили. Боксер посчитал меня придурком. Что ж вы такие недоверчивые, а?.. Смешные люди, вы еще не поняли, что такое этот город?»