беспорядке. Грязная столешница, бутылки с маслом и уксусом, специи, открытая банка варенья, грязные чашки, стаканы и блюдца, мешок с тремя булочками для хот-догов, разделочная доска с несколькими измазанными маслом ножами, крошки на всех поверхностях и еще ровной дорожкой вперемешку с пылью и сором — вдоль стены, словно полоса прибоя на пляже. Жирные пятна и отпечатки пальцев хорошо заметны на глянцевых дверцах шкафов. На подоконнике — открытая пластмассовая коробка с тонкими резиночками, они разбросаны повсюду: красные, голубые, желтые, зеленые. Расписание уроков с грозным словом «ДИКТАНТ» большими буквами все в пятнах от еды. Над столом потолочный светильник в обрамлении белого металла, покрытый слоем пыли. Потом мы переместились в спальню, но не сняли покрывала, так и легли сверху.

Мы сбросили всю одежду, лежали полностью обнаженные на узорчатой накидке из Туниса. На загорелой коже Калле выделялся белый след от плавок, плечи, оказалось, покрыты волосами. В его манере целоваться было что-то змеиное. Я совершенно потеряла голову от нахлынувшей страсти и едва ли могла разумно оценивать происходящее. Дверца шкафа оставалась открытой, и я увидела одежду Ивонны: платья, юбки разных цветов, черные прямые брюки и светлые блузки. Я сосредоточилась на деталях, словно мне нужно было разглядеть и запомнить каждую мелочь — в комнате, на теле Калле, в его поведении и в его отношении ко мне. Я еще не понимала, зачем это нужно — то ли для того, чтобы сохранить в воспоминаниях красивые и наполненные смыслом детали того вечера и позже воскресить их в памяти и снова пережить ту же бурю эмоций, то ли для того, чтобы подготовиться, если придется врать Гейру или Ивонне о том, что я наделала, чтобы сохранить все в тайне или защитить себя в том случае, если однажды все откроется. Я лежала на покрывале, сосредоточенно перебирая в уме каждую мелочь, но страшно мне не было. Слишком высока оказалась цена, или риск, на который я пошла, был слишком велик, чтобы я могла разрушить впечатление страхом или отчужденностью.

Калле выходит с бутылкой виски и четырьмя стаканами. Ивонна спрашивает Гейра, мог бы он оставить меня, если бы я оказалась прикованной к инвалидному креслу. На зелень в саду точно наброшена золотистая вуаль солнечного света, одинокая обертка от мороженого, оставленная кем-то из девочек, медленно перекатывается по траве. Калле показывает на блюдо с копченым окороком на столе.

— Не останавливайтесь, ешьте еще, — говорит он. — Мы собираемся разделаться с этим окороком до Рождества.

— Хм, — говорит Гейр. — Одевать тебя, кормить и возить повсюду в инвалидном кресле? — Он разглядывает меня с наигранным отвращением.

Мне в голову закрадывается нелепая мысль, невысказанный вопрос: «Мы ведь любим друг друга?» Прядь волос, которую он загладил назад, падает на лоб. «Или нет?»

Калле разливает виски по четырем стаканам. Он снова показывает на блюдо с окороком и напоминает:

— Не останавливаемся.

— Ну а как насчет тебя, Моника? — спрашивает Ивонна. Облако ее рыжих волос похоже на львиную гриву. — Ты бы осталась женой Гейра, если бы он оказался в инвалидном кресле?

— Мы не женаты, — отвечаю я, понимая, что в конце концов мне придется ответить на ее вопрос. — Ну конечно, да.

И я нисколько не покривила душой, но признание, пусть и правдивое, словно вырвано силой, как будто подростка спросили, любит ли он свою мать или сестру. Да, конечно, оставьте меня в покое, да.

Гейр наклоняется над столом, берет ломтик окорока с блюда и отправляет его в рот.

— Пока смерть не разлучит нас, — говорю я.

— А как же… — осекается Ивонна и прыскает от смеха.

— Ты только об этом и думаешь! — говорит Калле и смотрит на жену, нежно и весело. Он откинулся на спинку стула, подняв плечи, засунул руки в карманы шорт, взгляд излучает любовь.

Вечернее солнце освещает лужайку перед домом, сосны отбрасывают длинные тени. И я вспоминаю то время, когда мы с Гейром только влюбились друг в друга. Каждый вечер он обнимал меня, и мы сливались в единое целое. И потом контакт размыкался. Он засыпал, а я высвобождалась из его объятий и отодвигалась на свой край кровати. Первый едва различимый храп — и я понимала, что все пропало, и так каждый вечер. И тогда мысли начинали плести свою паутину — о том, сколько мне лет, о том, что пошло не так, о том, что вот с Руаром… Я должна была сообщить Торунн о том, что съезжаю, за три месяца, но она пошла навстречу и позволила мне не платить за последние полтора.

— Мне кажется, все образуется, надо только подождать, — говорит Калле о своей старшей дочери. — Она и с матерью так себя ведет.

— Все настолько плохо? — спрашиваю я.

— Она абсолютно неудобоваримая, — отрезает Ивонна. — Черт возьми, да. Если бы я не знала, что да как, я бы подумала, что ее вообще не воспитывали.

Лицо у Калле становится как у маленького мальчика — в нем смешались огорчение и потребность в утешении. У Ивонны же есть свой ребенок, ей следовало бы знать, что только он имеет право так говорить о Сельме.

— У нас в доме внезапно оказалась чужачка, — объясняет Калле, — и я не думаю, что нам следует тратить столько времени, чтобы пытаться понять ее или познакомиться с ней. Надеюсь, она исчезнет через несколько лет, а к нам вернется прежняя родная Сельма.

— Сельма уверена, что она пуп земли и все остальные нужны только для того, чтобы удовлетворять ее потребности, — настаивает Ивонна, и я снова вижу, как Калле едва заметно вздрагивает, словно от резкой боли или раздражения.

— Не то чтобы ей наплевать или она хочет быть эгоисткой и дрянной девчонкой, просто такова ее картина мира в настоящий момент, — заключает он, смеется и поднимает стакан с виски.

Однажды в тот год, когда я жила с Руаром, мы отправились на дачу вместе с ним и его дочерью Тирой, и Руар позволил ей ехать на переднем сиденье, а я сидела сзади. Когда я спросила его потом, почему так, он объяснил, что ему не хотелось дать дочери почувствовать, будто я заняла ее место. «Она привыкла сидеть впереди», — сказал он. А у меня стучало в голове: о чем ты думаешь, ты сам себя слышишь? Но тогда я просто попыталась понять или взглянуть на ситуацию его глазами, ведь все зависело от того, как я сама себе объясню, и ничего из того, что случилось, не могло бы произойти без моей способности понять и принять. Тира сидела на