В 1926 году в «Красной нови» вышел рассказ «Родион Жуков», включенный в книгу «Новые рассказы», изданную «Гудком», о матросе с броненосца «Потемкин», сюжет которого позднее энергично развернулся в романе «Белеет парус одинокий». Важнее действия было описание, изобиловавшее метафорами и деталями (георгиевские ленты сравнивались, разумеется, не с «колорадами», а с «оранжево-черными деревенскими цветами чернобривцами»). Катаев наконец-то оторвался — излюбленное приключение красок: море и степь казались важнее самого героя, что сюжетно оправдывалось жарким бредом: герой заболевал тифом и в бессознательном состоянии попадал под арест. Катаев с лиризмом сказителя изображал в конце концов победившую стихию мятежа: революционный люд «вырвал из рамы царский портрет, а самого царя увезли матросы на тройках в Сибирь, в тайгу, туда, где до сих пор лишь волки выли да звенели кандалы каторжан. Поднялась метель, лес встал стеной, завыл, заскрипел, застрелял — то ли сучьями застрелял, то ли чем другим — только царя и видели!».

В книгу вошел также рассказ «Ножи». Легкомысленность стиля и водевильность сюжета (позже Катаев создал из «Ножей» водевиль, музыку к которому написал Исаак Дунаевский) не заслоняли настоящей драмы влюбленности, переживаемой слесарем Пашкой Кукушкиным. Чтобы передать его чувство, хватило нескольких емких, но ярких деталей — масляных мазков. Пашка влюбился в красавицу-дочь хозяина балаганчика на Чистых прудах, она ответила ему взаимностью, но ее родители его отвергли. Он тренировался всю зиму в метании ножей, и наконец, заявившись по весне, выиграл все призы, разорив старика, и тому пришлось отдать главный приз — свою дочку. В этом «жестоком романсе» не было ни одной случайной или невыразительной фразы, всякая остро сверкала. «Ножи» заметили. Как было написано в книжном обозрении «Нового мира», рассказ отличался «свежестью, большим, хорошим чувством, тщательной обработкой». А Сомерсет Моэм (между прочим, во время Первой мировой бывший в России разведчиком) включил «Ножи» в британскую антологию современного рассказа: «Мы видим, как в последнее время живут в России мужчины и женщины и как условия существования повлияли на их отношение к жизни, любви и смерти».

Поэт Михаил Светлов вспоминал: «К нам в общежитие комсомольских поэтов «Молодая гвардия» (Покровка, 3) пришел и познакомился с нами начинающий прозаик Валя Катаев. Он прочел нам рассказ «Ножи». Самым главным качеством в таланте для меня является его очарование. Именно поэтому я и люблю Валентина Катаева. Это его органичное очарование нас и покорило».

Коснемся и более поздних рассказов, выбивавшихся из фельетонного ряда. Это и «Раб»[52], где тиф, война за белых, упоминание, словно бы с ироничной отсылкой к тогдашней антитроцкистской кампании, развешанных по Одессе белогвардейских плакатов с монструозным Троцким, взятие под стражу, правда, англичанами, и рабский трюм отплывающего корабля; и напряженная красота каждой фразы: «Над головой Кутайсова быстро пронеслись чайки, как разорванное в клочья письмо». Это и «Гора»[53], где в красках показан Крым с высот Ай-Петри «со своей знаменитой горой Медведь, которая отсюда казалась не больше маленькой ушастой мышки, лакающей из блюдца голубовато-морщинистое молоко залива». Это и изящная прозрачная новелла «Море»[54] — просто о волшебстве воды и занявшей ровно сутки яхтенной прогулке двух молодых парочек (не считая бесконечных оттенков неба и пучины, у чайки клюв «кривой, как пинцет», а в тесной каюте «пахло кожей, как в башмаке»). В прекрасном и поэтичном, без всякого лишнего «смысла» тексте, где и люди — только тени, разве что у них чешутся спины, Катаев, кажется, становился самим собой, даже вкрапляя морское стихотворение 1918 года «Прозрачность»:

Зато нагружен «социальным смыслом» и сатиричен был рассказ «Вещи»[55] о том, как «знойная» ненасытная жена Шурка уморила своего тихого худого мужа Жоржика, все пуще заходившегося кашлем: вместо того чтобы хоть немного позаботиться о нем, она заставляла его обильно скупать товары на Сухаревском рынке. Горький, прочитав, одобрил: «Правильно, что показано въевшееся в человека старое. Бывает в больших формах, бывает в маленьких — здесь еще трагичнее». При всей ходульности сюжета рассказ хорош выразительностью языка и оставляет нефельетонный осадок грусти.

Упомянем и «Ребенка»[56] — мастерски выписанный рассказ, без морали, зато с любовью, жалостью, человеческим теплом. Пожилой холостяк Людвиг Книгге, дирижер в консерватории, по доброте оставил у себя юную домработницу Полечку, они тянулись друг к другу, но робели, наконец, девица забеременела от местного дворового красавца, парикмахера, он и тетка-старуха (надеясь поживиться деньжатами) принудили ее на суде с младенцем на руках требовать с неповинного алименты.

Неожиданно тот согласился и мимо «окоченевших свидетелей» увел Полечку за руку — жить с ним. Из фельетонного материала получилась проза.

Он сделал себе подарок к тридцатилетию, встретив его уже признанным писателем.

В конце 1926 года в «Красной нови» вышли «Растратчики».

Повесть собиралась из элементов действительности, писем, наблюдений, криминальной хроники, рабкоровских сообщений. О проклятых жуликах он писал фельетоны и сатирические стихи. Зимой 1924/25 года, приехав в Тверь в командировку («Рабочий городок, и вдруг здесь — растратчики»), подумал, а не пришел ли черед большой прозы с «людьми, обезумевшими от жажды что-нибудь себе урвать». Несомненно, имела значение позиция государства. Начало работы над повестью совпало с XIV съездом партии, обличавшим «новую буржуазию», порожденную нэпом, а в январе 1926-го вышло постановление ЦК, приравнивавшее растратчиков к «пособникам классового врага» — на что немедленно откликнулся Демьян Бедный:

За несколько номеров до Катаева в «Красной нови» вышла повесть Владимира Лидина «Растрата Глотова» о кассире-воре, проигравшемся на бегах и увлекшемся кокоткой.