В тот день и прилипла к Прову кличка Дуросил.

Отец Степана Осип оправдывал прозвище. Его тоже бог силенкой не обидел. Снимет, бывало, когда подвыпивши, картуз с обидчика, приподнимет угол дома да и сунет между фундаментом и нижним венцом – попробуй, вытащи. Не можешь – откупную ставь. Да и сам Степан не ударил в грязь лицом. Когда еще в длинной рубашонке без штанов по селу бегал, никто из сверстников не задирал его. Откровенно боялись. Да и как не бояться, если он, десятилетний мальчишка, телка к корове на руках носил, когда мать идет доить. Потычется телок в вымя, отдаст корова молоко, Степан телка в охапку и – обратно в дом. Невдомек никому, что руки у Степана хоть оторви, да выбрось, до того в ломоте зайдутся от натуги, а ноги сами собой подкашиваются; но не бросишь телка, такой он доверчивый. Да и мать подбадривает: «Ишь, весь в деда пошел».

– Как, на флот пойдешь? – спросил военком, уверенный, что доставляет своему соседу этим вопросом удовольствие.

– На фронт хочу. На войну.

– Будет тебе война. Да такая, что внукам и правнукам станешь рассказывать.

– Я на фронт хочу.

– А что такое приказ знаешь? – строго спросил военком. – Закон! Его нельзя переступать! Как через Чура. В Мурманск поедешь. Ясно?

Нет, не о такой службе мечтал Степан Конохов. Он рвался на фронт, чтобы бить тех, кто добрую половину мужиков Лихих Пожней поубивал да покалечил. Его отроческое воображение рисовало картины штыковых атак; он сплеча разбивал прикладом ненавистные головы фрицев, да так, что каски их вдавливались в плечи – он, не убивший в жизни даже ни одной птицы, рвался убивать. Для того и канючил у секретаря сельсовета справку, уговаривал, чтобы пару годков подкинул. Всего – пару. Добился. И вот тебе – недолга: в Мурманске какая война? Там фашистов дальше границы не пустили. Там живого врага в глаза не увидишь. На фронт бы, душа бы спокойной была. Только вон как дело-то дядя Игнат повернул: закон. Его нельзя нарушать. А еще сосед называется…

Сколько раз Степан Конохов с усмешкой вспоминал те наивные мысли, ту зряшную обиду. Все, что положено пережить на войне, ему досталось сполна. И даже в рукопашную пришлось ему ходить. Крушил головы фашистских егерей. Со всей своей силушки.

Мурманск встретил новобранцев бомбежкой. Только состав ткнулся в тупик, тут же, будто кто донес фашистам о прибытии пополнения, налетели бомбардировщики. Грохот, огонь, властные команды отделенных, опытных, повоевавших уже: «Покинуть вагоны!» Только как из покинуть? Страшно. На улице бомбы рвутся, в вагоне же вроде бы под крышей. Какая ни есть, а все защита. Только командиры отчего-то не понимают этого.

Многих после той бомбежки похоронили. Ни за что ни про что сложили бедолаги молодые головы…

Оставшихся построили и повели на корабль. Степану Конохову он показался большим, разлапистым. Весь какой-то помятый латаный-перелатаный, будто мальчонка из бедной крестьянской семьи. Да и плыл он как-то кособоко и натужно, словно загнанная лошадь. С хрипотцой. И невдомек тогда было Степану, что этот не приглянувшийся ему тихоход совершил десятки рейсов на Рыбачий. Туда с боеприпасами, продовольствием, пополнением, обратно – с ранеными. И каждый рейс – игра в кошки-мышки со смертью. Причем роль кошки волею судьбы играют не моряки. Скоро, совсем скоро Степан узнал об этом. И сам почувствовал, почем фунт лиха. Но в то свое первое плавание по Кольскому заливу он с тоской думал (впервые столкнулся с таким разгулом смерти) о погибших товарищах, с которыми сдружился, пока шлепал эшелон теплушек по России до Мурманска; он все еще никак не мог поверить в то, что их уже нет. Нет, и все. Такое просто не укладывалось в голове. Сердце его сжимала тоска, а к горлу подступала тошнота.

Степан смотрел на коричневые безлюдные и безлесые скалы, отталкивающе-величественные, холодно-безразличные ко всему, что творилось вокруг, к горю людей, к их мелочной, в масштабах вечной природы, суете – он смотрел на проплывающие мимо безмолвные скалы, а в его сознании вновь и вновь всплывали подробности пережитой бомбежки. Это его состояние не изменилось до тех пор, пока не причалил корабль к пирсу в укромной бухте, а их, новобранцев, не построили на небольшой каменистой площадке и из землянки, выбитой в скале, не вышла группа офицеров. Мысль о том, куда направят служить, вытеснила все остальные.

Несколько минут офицеры внимательно изучали строй, проходя с фланга на фланг, потом один их них, в погонах капитана 1-го ранга и старше всех по возрасту, как определил Стапан Конохов, заговорил неспешно, словно прикидывая на ладошке вес каждого слова:

– Военные корабли ждут вас, сынки мои. Очень ждут. И учиться вам придется в море. В боях. Всеобуч вы прошли. Это облегчит дело. – Потом обратился к сопровождавшим его офицерам: – Распределяйте по экипажам. Баня, переобмундирование, и на корабли.

Начал раскатываться строй по площадке, грудились кучки вокруг офицеров. Выкрикнули в конце концов и Конохова. Ответил, как и положено: «Есть!» – и шагнул вперед.

Невелика группа, всего пять человек. Видно, и корабль, на котором плавать им, невелик. Ну что ж, судьбе видней…

«Судьба» завела на палубу старого со ржавыми боками буксира, с пушчонкой на носу да пулеметом на надстройке. На палубе, которая тоже была вся в ржавых разводах, их ждал командир, поджарый мужчина в мешковатой форме с новенькими лейтенантскими погонами. Седые бульбовские усы его, с концов тоже поржавевшие, уныло свисали к тугому подбородку.

– Здравствуйте, сынки. Меня зовут Леонидом Сидоровичем, – совсем не по-уставному поздоровался лейтенант. – И рады мы вам и не рады, – чистосердечно признался он. – Завтра на Рыбачий идти, а вы – какие помощники. Колготись с вами.

И вздохнул по-стариковски. Оглядел каждого (невелика армия), еще раз оглядел, неспешно скрутил косую трубочку, перегнул ее в середине, совсем так, как мужики в их деревне, когда косушки крутят, сыпнул из цветного кисета махорки, пригнул уголочек трубки ржавыми пальцами, чтобы не высыпалась махорка, высек кресалом искры на ватный шнур, раздул огонек и прикурил от него косушку. Так же неспешно втянул ватный шнур в медную трубочку и сунул вместе с кисетом в карман. Затянулся раза три-четыре и, вновь вздохнув, сказал с сожалением:

– Команду будить придется. Двое суток, почитай, без сна.

Команда, совсем немногочисленная, высыпала на палубу быстро, застегивая бушлаты, выстраивалась напротив новобранцев. Стоят два строя, оглядывают матросы друг друга, совсем молоденькие ребята и мужчины в годах, морские волки, просоленные, продутые штормами; только вот форма одинаково топорщится и на тех, и на других. Не успела притереться.

Швырнув за борт недокуренную косушку, лейтенант распорядился.

– Разбирай, кому кто приглянулся.

Минута, вторая, третья… Из строя стариков первым вышел осанистый мужчина, бородатый, с грубым задубленым лицом – ну, пират и пират, только кривого кинжала за поясом не хватает, да пистолетов. Шагнул к Степану и положил тяжелую руку на плечо.

– Петром меня кличут. А тебя как?