— Сорок девятая, — подтверждаю. — Так, по крайней мере, ощущаю. Считать дежа вю — задача неблагодарная.

Над его головогрудью расползается чернильное облако обращения к Инфокубу. Он нелепо замирает, потом шевелит брюшком:

— Нет, все бесполезно. Никаких следов, как и следовало ожидать. Но продолжим. И при каждой нашей встрече?… — он вопросительно прервался.

— Да, — бренчу избранным разъемом, — при каждой встрече получаю то же самое задание — ликвидировать некую Марию и ее нетчи. В сухом остатке. И сорок девять вариантов. Поначалу это был роддом, затем подпольный абортарий, потом фабрика по клонированию, кружок по прокситипированию… И тэ дэ.

— И затем?

— Никакого затем. Я выполняю задание, и все возвращается на круги своя.

— Рассуждая логично — имеем дело с инфопетлей в Инфокубе. Локальная пертурбация, вошедшая в бесконечное повторение циклов. Как говорили в старину, компьютер завис. Вы знаете, что такое компьютер?

— Дальний предшественник Инфокуба.

— Ну, — заказчик распахивает мандибулы, скрежещет. — В таком случае огонь, добытый перволомехузой, — дальний предшественник термоядерного синтеза. Но, основываясь на моем и вашем индексе реальности, твердо можем утверждать, что не покидаем Базовую реальность, не так ли?

— Нет, — подтверждаю. — Никакого виртуального бытия, только жесткая реальность. Бытие.

— Да-да, — бормочет заказчик. — Вот был сюрприз для мечтателей и изобретателей прошлого, проектировщиков иллюзорных реальностей, когда оказалось, что человек обладает врожденным чувством этой самой Базовой реальности, которое не обмануть никакими техническими и химическими ухищрениями. Это как чувство направленности гравитационного поля… как там его… а, вестибулярный аппарат!

Мне надоедает выслушивать, и я вновь прерываю цикл.

Пять светящихся тусклых лун медленно выстраивались на небосводе, готовясь к резонансу. Еще минуту, и сумрак разрывается в клочья вспышкой очередного дня. Гляжу на аврору бореалис, будто в первый раз. Но, быть может, так оно и есть.

— На вашем месте, — говорит заказчик, — я попытался бы сделать пару вещей. Убить инициатора, то есть, меня, вашего покорного слугу. Либо убить самого себя. Но поскольку самоубийство штука малоприятная, то ставлю на то, что вы пробовали убить меня. Так?

— Так, — легко признаюсь. — Грешен. Нет, лгу. Никаких эмоций я не испытывал, хотя за последние… пятьдесят шесть циклов даже сроднился с вашим обществом.

— Никакой фантазии, — вздыхает заказчик. — Грубая сила, вернее — грубое насилие. Вы заперты в треугольнике, а ведь это, как минимум, четырехугольник. С вашим индексом реальности творится неладное, он утверждает, что вас заперли в узком участке временного континуума, за пределы которого не вырваться. Поскольку основные действующие лица — осевая Мария, ваш покорный слуга и мой непокорный исполнитель, то виноват кто-то из нас троих. Классика английского детектива. Вы знаете что такое английский детектив? Запертый дом, ограниченное число лиц и труп. В хорошем английском детективе загадку невозможно решить, пока находишься в навязанной извне системе координат. Понимаете?

— Я начал с себя, — говорю заказчику, он довольно прикрывает глаза, но остальными буркалами вопросительно пялится на меня.

Но я не счел нужным пояснять. Цепь смертей тянулась за мной, сковывала меня. Мучительнее всего — усомниться в собственном чувстве реальности, подпустить мыслишку: а может не все то, что чудится? Может и нет никакой Базовой реальности, точно так же как вестибулярный аппарат утрачивает ощущение верха и низа, и человек теряет способность сделать хоть шаг. До чьей смерти тогда есть дело? Единственный, до кого можешь дотянуться, — ты сам.

— Нашим объектом всегда был он и только он, — говорит заказчик, извлекая откуда-то из стола трубку и прикусывая мундштук. Внутри прозрачности клубится дым. — Нетчи. Поэтому логично предположить, что за происходящее в ответе именно он… она… оно… неважно. Порождение. Существо.

— Хорошо, — говорю я, — попробую.

Пирамидка смотрит на меня. Почти человеческий взгляд. Топорщится из стороны в сторону, словно пытаясь сдвинуться с места. Как бы она передвигалась? Не знаю и знать не желаю. Руки женщины обнимают ее, удерживают на коленях. Завязки рубашки распущены, так что видны тощие груди с никелевыми разъемами и контактами. Прокси-организм мало предназначен для вынашивания и вскармливания.

— Ути-ути, — говорит Мария, слегка приподнимая колени, будто качая пирамидку. — Га-га-га.

Младенец хлопает ресницами. Мария вытаскивает из букета цветок, подносит младенцу. Тот тянется к розе щупальцами — такими розовыми, пышущими здоровьем, с ямочками, хватает цветок, но женщина в последний момент отдергивает его, смеется:

— Нет-нет, чудо мое, уколоться можно! Нам надо быть очень осторожными! Правда, доктор?

Доктору нечего возразить. Доктор смотрит в единственный глаз младенца, в зрачок, окруженный полосатой радужкой.

— Слушай меня, Мария, — говорю я и делаю шаг к кровати. — Слушай внимательно то, о чем я говорю.

Она прижимает пирамидку крепче. Чувствует.

— Я перепробовал все, что мог. Все варианты. Все сочетания. Но цикл повторяется за циклом. Базовая реальность обратилась в змея, который кусает себя за хвост. И это связано с нами — тобой, мной, им и вот этим, — указываю на ребенка. — Я убивал вас десятки раз. Иногда безболезненно, но иногда… Прости. Потеря чувства реальности — мучительное чувство.

— Бедный, — говорит она, и я не верю собственным ушным дыркам. Я — бедный?

Хочу возразить, но не могу, потому что кодовое слово распахивает запечатанную ячейку памяти, высвобождая спутанную последовательность далеких воспоминаний. Не упомнить — кто их запер там. Но словечко «слизень» ранит особенно. Оно лезвием режет сердце, выдирает из буркал слезы, на которые те, оказывается, вполне способны.

Индекс реальности сменяется индексом детских воспоминаний. Маленькие чудища скачут вокруг на тонких ножках, размахивают тонкими ручками, трясут огромными головами. И орут:

— Слизень! Слизень! Слизень!

Ужасно обидно. За что? Почему? Мир услужливо подсказывает ответ: ты не такой, как все. Я не понимаю подсказки и ползу обратно в свою нору, домой. Подползаю к зеркалу и вижу то, что видит всякий — тонкие ручки, тонкие ножки, нелепая башка. Из кухни выглядывает Мария. Изношенное тело, торчащие заусенцы, которые она по утрам пытается разгладить, а то и подклеить.

— Ты почему так быстро вернулся, милый?

— Меня опять дразнили, — отвечаю.

— Не обращай внимания, милый. Играй с теми, кто тебя не дразнит.

Легко сказать!

— Таких нет, мама. Они все дразнятся, — возвращаюсь к зеркалу, пытаясь отыскать тот изъян, из-за которого меня обзывают слизнем.

Она подходит, гладит.