Уже около месяца бушевала война. Из скупых газетных сообщений мы имели смутное представление о тяжелых боях на Ленинградском, Смоленском направлениях, о танковых сражениях под Житомиром. Запылали в огне села Приднестровья. Фашисты рвались к Кишиневу, захватили наш аэродром.

Трудно, невозможно свыкнуться с беспощадной правдой войны. Время ползло мучительно долго: минута – день, а день – как год. Летчикам некогда перекурить. Техники едва успевали осматривать пышущие жаром моторы, пополнять боеприпасами раскаленные пулеметы. В один из таких дней, когда солнце устало клонилось к горизонту, группа Соколова обнаружила на занятом врагом аэродроме до восьмидесяти самолетов. Местность каждому из нас знакома до лощины. Для внезапности выбрали вечернее время.

Враг не ждал налета, продолжал подсаживать все новые группы самолетов.

И надо же такому совпадению случиться: когда наша шестерка изготовилась к удару, сюда подлетели шестнадцать «Мессершмиттов». Над аэродромом появились одновременно мессеры и МиГи. Правда, задачи у них были разными: у фашистов – приземлиться на ночлежку, а МиГи… Они уже ринулись в атаку.

Первыми атаковали Соколов с Назаровым. За ними – Фигичев и Дьяченко. Моторный гул смешался со стоном бомб и пулеметными очередями. Дымом окуталась стоянка «Юнкерсов». Вспыхнуло несколько мессеров.

В пике пошла замыкающая пара. Когда от бомб Ивачева и Лукашевича на земле вместе с обломками бомбардировщиков вздыбилось четыре огненных столба, Соколов дал сигнал прекращения штурмовки.

Группа пристроилась к командиру. Соколов начал звать Назарова. Но того не оказалось. Комэск посмотрел в сторону затянутого дымом аэродрома и далеко над холмами заметил одиночный истребитель. Поспешил к нему на помощь, но в этот момент МиГ резко оборвал полет, и над холмом взметнулось пламя.

В эту ночь спалось плохо. Около окна немой утратой пустовала кровать Степана Назарова. Соколов перевел взгляд в ночь и долго смотрел на пугливо вздрагивающую звезду за окном.

Новый вылет назначали на тринадцать часов.

Соколов с четверкой шел справа. За Днестром дымка сгустилась. На аэродром выскочили на четыреста метров и сбросили бомбы по стоянкам. «Юнкерсы» и мессеры начали взрываться. Аэродром охвачен пожаром. Но эскадрилья Соколова продолжала наносить удары. Пикировали до нескольких метров и расстреливали самолеты в упор. Вспомнились вражеские зенитки, но пара Викторова «приглушила» их. Затем последовал сигнал сбора. Отошли от аэродрома шестеркой.

Соколов и Овсянкин не вернулись. Никто не мог сказать, где они, что с ними.

Но человек затеряться не может. Даже на войне.

В тот день пожилой солдат нашего батальона аэродромного обслуживания Евтехий Грозный, посланный командиром на задание, устало шагал по опустевшей улице Каменки и с тревогой прислушивался к глухой трескотне пулеметов со стороны Ямполя. Откуда-то из огородов выскочил запыленный мальчуган:

– Дядя, в Ямполе немцы!

Около полудня появились самолеты. Один летел вяло, неуклюже. Второй, отбиваясь от двух фашистов, защищал его.

Вот один из фашистов загорелся и факелом рухнул около села. В этот момент израненный ястребок скользнул набок и без колес ткнулся на сжатое поле. Евтехий сразу узнал советский самолет и кинулся к нему.

Когда до самолета осталось с полкилометра, появились фашисты…

Рассказ Евтехия Тимофеевича Грозного я услышал много лет спустя и, словно наяву, представил последний бой моих однополчан.

Летчик Алексей Овсянкин, расправившись с мессерами, сделал круг над раненым командиром, убедился, что к нему спешат на помощь свои, хотел было лететь домой, но тут из лесу показались немцы. Несколькими атаками он загнал их обратно и сел неподалеку, чтобы спасти Соколова на своем ястребке.

Гитлеровцы вновь выскочили из лесу. И когда Алексей подруливал к упавшему ястребку, те были еще метрах в трехстах. Соколов поджег свой самолет и с трудом заковылял навстречу. Овсянкин выскочил из кабины, бросился на помощь, подхватил командира и во весь дух заспешил обратно. Фашисты не стреляли, рассчитывали захватить летчиков живьем.

А спасение было рядом: блестя на солнце, в двадцати– тридцати шагах ровно и призывно рокотал мотор. Еще одно усилие, и они в воздухе… И вдруг свершилось непостижимое: воздух грохнул взрывом. МиГ окутался дымом: в него угодил артиллерийский снаряд. Овсянкин, теряя равновесие, схватился за грудь. Меж пальцев просочилась клейкая струйка. Соколов подхватил друга.

Немцы теперь не спешили, приближались спокойно, в рост. Соколов заложил последнюю обойму в пистолет, целился тщательно. Считал каждый выстрел. Фашисты, огибая разбитый самолет полукругом, залегли! Позади цепи, на жнивье валялось с десяток распростертых трупов.

– Одиннадцать, – отсчитывал Анатолий.

– Командир, а, командир, – позвал тихо Овсянкин. – Я умираю. Приподними меня. Простимся.

Соколов нагнулся. Летчик осторожно обхватил его за шею и прошептал:

– Еще повыше. Так и умер, стоя.

Анатолий обвел взглядом полные запахов влажные луга. В пистолете – два патрона. Один для себя, второй… Вон тому, что ближе всех. Страшная, мертвая тишина. И в ней, как две хлопушки, лопнули выстрелы…

Вскоре после этих событий мы звеном полетели в Котовск. Под вечер, возвращаясь после очередной штурмовки, между облаков заметили «Хейнкель-111».

Иван Зибин и Алексей Сдобников быстро расправились с ним. Экипаж около Котовска пленили. На допросе фашистский полковник сожалел только об одном: не поступил так, как те два русских летчика. А бывший солдат дед Грозный, как зовут его теперь односельчане, уверяет, что до сих пор в этих краях, когда поля покрываются росой и прохладные луга медленно встают навстречу заре, над тем вон холмом распускаются два алых мака.

Будто те живые маки, над головами авиаторов алеет боевое знамя. Беспокойно трепещут на древке орденские ленты. Молодые воины, техники, летчики, не спуская глаз с полотнища, торжественно замерли в строю. Под этим стягом мы одержали немало побед. Сбили более 700 самолетов противника. В полку выросло 16 Героев Советского Союза. Первым нашим знаменосцем был командир первой эскадрильи. В тяжелые дни воздушных сражений я тоже командовал этой эскадрильей, и мне не раз выпадало счастье держать в руках это священное полотнище. Теперь его проносит тоже комэск первой – майор Борисов. Звучит команда:

– Смирно!

Подполковник Глумов рапортует о том, что личный состав части выстроен…

Все мои слова были бы пусты, бескрылы перед тем, что хотело выразить сердце в эти минуты.

– Под этим знаменем, овеянным славой победы, – говорит Глумов, – мы, наследники боевых традиций, заверяем ветеранов боев, что будем достойны их подвигов и величия дел народных…

Над головами проносится ракетоподобный истребитель. Я долго смотрю ему вслед, и мне кажется, что вот-вот услышу голос нашего фронтового командира первой эскадрильи Анатолия Соколова: