серьезно физически заболел. Болезнь, под знаком которой проходит почти весь 1916 год, заставила его серьезно изменить свой образ жизни и надолго покинуть Москву.

11

Началось все еще в сентябре 1915 года – с нелепого происшествия в гостях у Любови Столицы.

Любовь Никитична Столица (урожденная Ершова), дочь богатого купца, была не только способной поэтессой (с налетом “русского стиля”), но и меценаткой, а также владелицей литературно-художественного салона “Золотая гроздь”, в котором бывали самые разные гости – от Клюева и Есенина до Веры Холодной и от Софьи Парнок до депутатов Государственной думы. Сама Столица, “белолицая, чернобровая, как герои ее стихов”[343], была эффектной дамой, не обремененной особенно тонким вкусом (античная перевязь на голове, неизменная алая роза в декольте и прочее), но доброй, жизнерадостной и хлебосольной. Ходасевич так вспоминал позднее о ее еженедельных приемах:

Гости съезжались часам к 11, к 12. В передней каждого входящего встречали величанием и подносили ему стакан жгучей смеси, которую выпить полагалось до дна и не отрываясь. За длинными столами, поставленными покоями и глаголами, усаживалось человек сорок, а то и больше. Места были заранее назначены. У каждого на приборе лежала узенькая полоска бумаги с посвященным ему двустишием – чаще всего гекзаметром – содержания насмешливого, острого и беззлобного. Эти двустишия каждый сам о себе принужден был прочитать вслух – к великой и шумной радости всех собравшихся. Потом начинался ужин, обильный яствами, а в особенности – питиями[344].

17 сентября Ходасевичи были приглашены к Любови Никитичне на день рождения, на дачу в Подольском. После трапезы уже, вероятно, не совсем трезвый Владислав Фелицианович вышел из душной комнаты на балкон бельэтажа – и оступился; по словам Анны Ивановны, “он не упал, но встал так твердо, что сдвинул один из спинных позвонков”. Сперва Владислав Фелицианович большого значения этой травме не придал; но уже зимой позвонок начал пухнуть. К весне 1916 года Ходасевичу было трудно самому надевать носки и туфли. Врачи заподозрили туберкулез позвоночника.

В эти месяцы, когда смерть казалась ближе, чем во время предыдущей болезни, из-под пера Ходасевича вышло стихотворение, еще связанное генетически со “Счастливым домиком”, могущее быть своего рода меланхолическим эпилогом к нему:

О, если б в этот час желанного покоя

Закрыть глаза, вздохнуть и умереть!

Ты плакала бы, маленькая Хлоя,

И на меня боялась бы смотреть.

А я три долгих дня лежал бы на столе,

Таинственный, спокойный, сокровенный,

Как золотой ковчег запечатленный,

Вмещающий всю мудрость о земле…

Но лишь в снах поэта вольная смерть, открывающая “всю мудрость о земле”, была так привлекательна. Ходасевич-человек был оплетен обязательствами и привязан к близким – он собирался бороться за продление своего физического существования. И “маленькая, резвая” Хлоя, которая как раз и связывала его с землей, была главной помощницей в этой борьбе.

Лечение в то время было простым: во-первых, ношение гипсового корсета, во-вторых – длительное пребывание в “правильном” климате. Италия, где Ходасевич в прошлый раз лечился от туберкулеза или, к примеру, Давос отпадали из-за военного времени. Оставались южный берег Крыма и кавказские курорты, туберкулезникам менее показанные. Сначала Ходасевич собирался отправиться, вместе с Вячеславом Ивановым и его семьей, в Красную Поляну. Но в итоге его выбор пал на Крым.

Оказалось, однако, что после двух лет сносных заработков (“балиевские”, “пользовские” и другие деньги – не забудем к тому же, что Анна Ивановна в Городской управе получала 70 рублей в месяц) на три-четыре месяца праздности на крымской даче средств не было. Пришлось обращаться за помощью к старшим братьям, но выделенного ими хватало лишь на само пребывание в Крыму. Необходимо было еще 200 рублей: оставить жене, заплатить за квартиру, купить необходимые в дорогу вещи. Их пришлось брать взаймы в некоем благотворительном фонде при посредничестве и под поручительство Гершензона. 27 мая 1916 года, прося Михаила Осиповича об этой услуге, Ходасевич писал:

Люди, которых я знаю, состоят или из таких, которые могут, да не хотят, или из таких, которые хотят, да не могут. Вы – буквально единственный доброжелательный и не беспомощный человек из всех, меня окружающих. К братьям я не могу обращаться: они лишат меня и того, что обещали. Я их слишком знаю. Кроме того, я в таком состоянии, когда говорить с ними для меня невозможно. Старший решил кое-что сделать, когда посторонние люди (без моего ведома) его пристыдили. Больше его и стыдом не проймешь: упрется, и мы рассоримся[345].

К физической болезни и нервному расстройству прибавляются унизительные денежные хлопоты. Но Ходасевич и в это время продолжает с прежним усердием писать обзоры для “Утра России”, и в них никак не сказывается его состояние и положение.

Наконец, 4 июня поэт отправился поездом из Москвы в Симферополь.

Анна Ивановна пишет, что отправила с больным Владиславом Фелициановичем в Крым Гаррика. Поступок странный – но анализ переписки показывает, что жена Ходасевича его и не совершала: просто в ее памяти, памяти уже очень немолодой женщины, смешались события разных лет. Отношения с мальчиком у отчима были самые теплые, он участвовал в воспитании Эдгара, интересовался его гимназическими успехами и вообще вел себя вполне по-родительски. Анна Ивановна несколько раз отправляла их вместе отдыхать, но, конечно, не в 1916 году. Гаррик нуждался в присмотре, Ходасевич – в покое и уходе, совместить это было невозможно.

Первоначально предполагалось, что Ходасевич будет жить на даче Гунали (знакомых Анны Ивановны) в Севастополе, но уже 5 июня вдогонку Владиславу Фелиановичу летит письмо жены: “Ненаглядный мой медведь, я страшно волнуюсь за тебя: вчера у меня в гостях был Костя Большаков и сказал, что узнал от сестры, что на дачу Гунали едет курсистка, у которой все лицо поранено волчанкой”[346]. К тому же в Севастополь, находившийся на военном положении, пускали лишь по особым пропускам, а документы Ходасевича запоздали. Так как собственно южный, субтропический Крым, оказался, видимо, слишком дорог, Ходасевич в конце концов решает направиться в восточную часть полуострова, в Коктебель.

Первое время он живет на даче Мурзанова, а столуется на соседней. Любопытная подробность: чтобы расположить к себе хозяина дачи (по всей видимости, армянина по происхождению), Владислав Фелицианович пишет в Петербург Иоанне Брюсовой и просит прислать экземпляр армянской антологии с его переводами. Жизнь его среди коктебельских лунных гор и галечных пляжей идет лениво и размеренно: купания, обед, послеобеденный сон… Ежедневные письма жене (которая в