новый корсет вместо сломавшегося, но неожиданно сообщил Ходасевичу, что туберкулеза у него нет и корсет ему не нужен. То ли ошиблись московские врачи, ставившие диагноз зимой и весной, то ли крымский воздух привел к стремительному излечению. Так или иначе, хорошие новости о своем здоровье Ходасевич предпочел держать в секрете. Во-первых, Михаил Фелицианович запросто мог перестать помогать деньгами “симулянту”. Во-вторых, у военного ведомства к концу второго года войны дошли руки до тех, кто по прежним понятиям был совершенным белобилетником. Еще весной Ходасевич получил повестку, но тогда был оставлен “ратником”, то есть по-прежнему находился в запасе и должен был являться к новому призыву. Очередное призывное оповещение застало его в Крыму, и отмена рокового диагноза была совсем некстати. К счастью, дело, после некоторых хлопот, уладилось мирно: крымские военные врачи с почтением относились к столичным коллегам, и присланная Анной Ивановной справка от московского врача Сегалова их совершенно удовлетворила.

В любом случае, физическое и нервное состояние поэта сильно улучшилось: в июле он наконец принимается за работу. Самым значительным из написанного в Коктебеле стала статья “Державин”, предназначенная для газеты “Утро России”, в которой она и была опубликована 8 августа, в столетнюю годовщину державинской смерти. Статья эта замечательна как первый прообраз знаменитой биографии Гаврилы Романовича, созданной Ходасевичем четырнадцать лет спустя. Споря с расхожими обывательскими представлениями об “условном”, “придворном” характере державинской лирики, он создает впечатляющий, хотя и несколько идеализированный, точь-в-точь как в будущей книге, образ “бессмертного и домовитого” поэта. Державин видится ему то “мирным бойцом”, чья высокая лирика “являлась прямым участием в созидании государства”, то в образе “хлебосола, домовитого хозяина, благосклонного господина собственных слуг, барина и слегка сибарита, умеющего забывать все на свете «средь вин, сластей и аромат»”, а то и “благосклонным, веселым, находчивым стариком, окруженым девушками”. Любой из этих образов был далек от самого Ходасевича – индивидуалиста и разночинца, небогатого, болезненного, желчного. Но тем привлекательней он казался.

Живя в Коктебеле, Ходасевич интенсивно переписывался со многими московскими знакомыми. Неожиданный подарок получил он от Софьи Парнок, отдыхавшей совсем неподалеку, в Судаке, – двенадцатистрочное стихотворное приветствие:

Пахнет в саду розой чайной.

Говорю никому, так, в закат:

“У меня есть на свете тайный,

Родства не сознавший брат.

Берегов, у которых не был,

Для него всех призывней краса.

Любит он под плавучим небом

Крылатые паруса,

И в волну, и по зыбям мертвым

Вдаль идущие издалека.”

Владислав Ходасевич! Вот вам

На счастье моя рука!

Как писал Ходасевич жене 21 июня, “в этих стихах, ежели вчитаться, много хорошего, но есть и слабое. Мне мило, однако же, что они присланы так, ни с того ни с сего, просто по хорошему чувству”[359].

Коктебельская и феодосийская “светская жизнь” тоже была довольно интенсивной. Список новых знакомств Ходасевича впечатляет: от начальника Феодосийского порта Александра Новинского до моднейшего беллетриста Михаила Арцыбашева, от пожилой оперной певицы Марии Дейши-Сионицкой до Сергея Эфрона. С ним вместе Ходасевич ездил в июле в Евпаторию; Эфрон вскоре должен был уехать в Москву, и Владислав Фелицианович горячо рекомендовал его жене. С этого началась дружба Ходасевича с Мариной Цветаевой и ее мужем, дружба не только житейская, но и литературная, продолжавшаяся (хотя не без перерывов и недоразумений) долгие годы.

И все же, хотя в Коктебеле Ходасевичу и было, по собственному признанию, “не скучно” – он скучал по жене. Скучала и она. Иные места из писем, которыми обменивались Владислав Фелицианович и Анна Ивановна, необычайно трогательны. Кажется, именно 1916 год, когда над Ходасевичем нависла такая явственная угроза, стал расцветом их любви. Даже та шутливая брань, которой Ходасевич пытается заставить жену внимательнее относиться к своему здоровью, – свидетельство глубокой и искренней нежности: “Спи, паршивка. Ешь, гадина. Не кури, урод. Не волнуйся, вонючка. Не бегай, как от кошки” (20 июня)[360].

В конце июля, когда материальное положение семьи чуть улучшилось (Анне Ивановне прибавили жалованья, из “Утра России” пришли гонорары), да к тому же кое-какие деньги перепали в подарок от дяди, жене Ходасевича пришла в голову шальная идея самой поехать к мужу в Коктебель. Владислав Фелицианович ее горячо поддержал. Правда, денег на дорогу все равно не хватало. В письме от 4 августа Ходасевич советует жене: “…прикуси Мышкину губку и сама попроси у Миши”. Ну или в крайнем случае – “заложи часы”[361]. Несколько дней спустя супруги встречаются на симферопольском вокзале.

Видимо, весь август Ходасевичи провела в Коктебеле. Гаррик, видимо, по-прежнему жил у отцовой родни, хоть там и были недовольны его озорством.

С возвращением в Москву отдохнувший, прибавивший сил Владислав Фелицианович активно включается в литературные труды. 19 октября он пишет Волошину: “Я, кажется, пока что побиваю все рекорды трудоспособности. Перевел-таки злосчастную еврейскую поэму (340 стихов!); переделал статью о Державине; написал статью для «Известий Кружка» («Стихи на сцене»); перевел сто страниц Стендаля; обстоятельно выправил (по существу) корректуру большой статьи о Ростопчиной; почти (увы!) написал 2 стихотворения; смастерил рецензию для «Утра России» и 2 для «Русских ведомостей», в которые вернулся; выкроил стихотворную пьеску для «Летучей мыши»”[362].

После долгого, почти годового перерыва начинают писаться стихи, причем непохожие на прежние. В письме Садовскому Ходасевич называет их “макаберными”. Речь идет прежде всего о таких стихотворениях, как “В Петровском парке” и “Смоленский рынок”. Новизна в контексте поэтики Ходасевича касалась даже ритмики: короткие ямбические строки (двух– и трехстопные), конечно, не выглядят революционно (позднее для Юрия Тынянова “Смоленский рынок в двухстопных ямбах Пушкина и Баратынского и в их манере” стал примером “архаизма” Ходасевича), но своей напряженностью они резко отличаются от неторопливых, растекающихся или плывущих размеров “Счастливого домика”:

А солнце восходило,

Стремя к полудню бег,

И перед этим солнцем,

Не опуская век,

Был высоко приподнят

На воздух человек.

И зорко, зорко, зорко

Смотрел он на восток.

Внизу столпились люди

В притихнувший кружок.

И был почти невидим

Тот узкий ремешок.

Самоубийцу в Петровском парке Ходасевич видел еще в 1914 году, возвращаясь в поздний час с женой и Терентьевым. Впечатление два года ждало своего часа, чтобы отлиться в стихи. Дело не в самой теме самоубийства, конечно, – этого было в стихах той поры предостаточно, от Маяковского до Мандельштама (“Чернеет на скамье гранитной / Самоубийца молодой…”),