Каждая свадьба в семье зримо передвигает годы. Когда собственная жена ходит тяжелою, вот-вот родит, – ты еще молод и все впереди. Но вот стройная белокосая красавица дочь с литовскими светло-голубыми глазами стоит в венечном уборе в Спасовом храме рядом с семнадцатилетним своим женихом и, вздрагивая долгими ресницами, взглядывает любопытно и пугливо на стоящего рядом жениха, на золотые ризы митрополита, на свечи, на плотную толпу, согласно волнуемую соборным чувством радостного ожидания.

И ты стоишь, отец этой дочери, и чуешь, как по каплям уходят годы – или уже ушли? Оставив время подвигам, труду и борьбе и не оставив уже или почти не оставив юношеским радостям бытия!

От Спасовой церкви до теремов разложены сукна, стоят гридни, охраняя путь, и, как некогда, как встарь, как всегда, остолпившие красную ковровую улицу посадские жонки запевают прощальное свадебное величание, провожая и славя молодую:

Разлилась, разлелеялась По лугам вода вешняя, По болотам осённая!

Унесло, улелеяло Со двора три кораблика!

Уж как первой корабель плывет С сундуками-оковами, Как второй-от корабель плывет Со камками персицкима, Уж как третий корабель плывет Со душой красной девицей!

А в Твери тоже будут сукна до теремов и тверичи станут петь дружное:

Налетали, налетали ясны сокола, Ой, рано, ой, рано, ой, рано мое!

Чтой садились соколы да все за дубовы столы, Ой, рано, ой, рано, ой, рано мое!

Еще все-то соколы, оне пьют и едят, Ой, рано, ой, рано, ой, рано мое!

Счой один-от сокол, он не пьет и не ест, Ой, рано, ой, рано, ой, рано мое!

Он не ест и не пьет да все за завесу глядит, Ой, рано, ой, рано, ой, рано мое!

Все за завесу глядит да голубицу манит, Ой, рано, ой, рано, ой, рано мое!

Голубица-невеста, четырнадцатилетняя Василиса, его дочь. Все, что оставалось ему от Айгусты, литвинки, первой его жены…

А потом невесту с женихом в разукрашенных лодьях повезут по Волге до Кашина. Станут осыпать зерном, сажать на овчину, стелить постель из снопов, заклиная молодых к плодородию, а утром, побуживая, бить горшки о стену. И опять учнут ловить свата и пороть соломенным кнутом, опять будет озорное веселье, многократное для языка русского и однократное, единое в жизни для каждого из племени русичей, зато и запоминаемое на всю жизнь.

Уехала свадьба, повернулось еще на один оборот колесо времени. Великий князь остался снова один в изукрашенном своем терему.

Год был урожаен на свадьбы, как и на хлеб и иное обилие. В пору прошли дожди, в пору настала жара, в пору, вовремя подступила жатва хлебов. Еще не убрались с хлебом, как пожаловали послы с далекой Волыни, от князя Любарта Гедиминовича.

Поклонясь дарами, бояре литовского князя в долгих праздничных одеждах русского кроя стали в ряд под матицею, огладили бороды. Князь Семен, упрежденный заране (уже знал, о чем будет речь), сидел в кресле прямой и торжественный в кругу избранных, также празднично изодетых бояр. Ждал. Старший волынский боярин опустил руку с шапкою, поклонил низко, в пояс, рукою достал до полу.

– Здравствуй, великий князь! Мы к тебе не с бедою, не со враждою! Мыслит с любовью к тебе князь наш, Любарт Гедиминович, и просит за себя сестричну твою, дочерь князя Костянтина Ростовского! Будь отцом, будь и сватом, яко старший ты середи всех князей владимирских и без воли твоей неможно ничто сотворити в русской земле!

Послы еще долго говорили, один сменяя другого, и о Любарте, и о богатствах волынского князя, отбившегося от ляхов, и о том, что не станет утеснения дочери Костянтиновой в исповедании веры православной. Семен, слегка склонив голову, слушал, вспоминая сестру Машу, ее легкую твердую поступь, ее стремительный лик, задышливую в последние годы, торопкую речь… И вот теперь дочерь на выданье! Новое поколение упрямо приходит на смену. Что принесет оно себе и Руси? И на миг, только на миг, так не захотелось отдавать сестричну, племянницу, князю литовскому на далекую и уже чужую Волынь! Перемог. Брак был почетным. И честь – в том, что к первому обратились к нему, – была немалая. Кажется, он за протекшие годы, неведомо сам для себя, сумел-таки утвердить уважение к власти великого князя владимирского, сумел без крови и слез, без войн и почти без походов, не теряя людей и не зоря волости. Еще и то стоило взять в ум, что Любарт приходил родным братом покойной Анастасии-Айгусте, а также крещенному Симеоном Явнутию, и ежели кто из Гедяминовичей мог еще когда-нибудь противустать Ольгерду и утвердить православие в Литве, то это был и это мог единственно князь Любарт. Послам было дано согласие и обещана помочь в сватовстве.

А вскоре иные послы пожаловали на двор великого московского князя. Сам Ольгерд прислал с тою же просьбой «о славном деле, о сватовстве». Отведя приличный срок после смерти первой жены, литвин обращался теперь к великому князю Семену, прося руки свести Семеновой, тверской княжны Ульяны, дочери покойного Александра.

Сватовство Ольгерда застало Семена врасплох. Только что, седьмого сентября, Мария разрешилась от бремени сыном. Младенца, названного Михаилом, крестил сам митрополит Феогност. Все было очень торжественно, для крещения выставили новую серебряную купель, восприемницами младеня были боярыни виднейших родов – Вельяминова да Клавдия Акинфична… И тут к растерянно-счастливому, захлопотанному отцу подступили Ольгердовы послы.

Давний ворог теперь набивался в родство. С кем? С ним, великим князем владимирским, или с тверским домом, домом покойного Александра? И хотелось, ох как хотелось на радостях думать, что с ним, что проученный Ольгерд утих и оставил свои хитрые ковы, что брезжит заря союза восточных православных государей противу общих ворогов… Ох как хотелось верить!

Знал ли Семен, что вскоре последуют иные свадьбы? Что Ольгерд выдаст свою дочь Аграфену за сына суздальского князя?

Что в один и тот же день двадцатилетний тверской княжич Михайло, которого уже теперь боготворит Тверь, женится на дочери Костянтина Василича Суздальского, старого супротивника Симеонова?

И что не о мире с владимирским князем мыслит Ольгерд,