Это видение настолько не вяжется с русской культурой, что из «вульгарного советского марксизма» тема семейных отношений с конца 20-х годов была практически изъята. Но изъятие слишком откровенных фраз не приводит к изъятию смыслов. Буквально следуя «Коммунистическому Манифесту», сразу после Октября 1917 г. были сняты почти все ограничения в сфере половых отношений. Пропаганда сексуальной свободы велась под лозунгом «Дорогу крылатому Эросу!» Его выдвинула А. Коллонтай, автор первой в России марксистской работы по этой теме (1909), ставшая в 1920 г. заведующей женским отделом ЦК РКП(б). В 1919 г. она ввела в оборот понятие «половой коммунизм».

Это проложило еще одну линию конфликта между марксистами и традиционным российским обществом, для которого семья продолжала представлять одну из важнейших ценностей . С 1923 по 1925 гг. Наркомюст разработал три новых проекта закона о семье, которые продолжали линию на «крылатый Эрос». Они были опубликованы и получили большой общественный резонанс. Резко отрицательно отнеслись к ним крестьяне. По их мнению, фактический брак без регистрации подрывал основы сельского домохозяйства и был несовместим с принципами патриархальной семьи. По другим основаниям с крестьянами были солидарны т.н. «протекционисты », которые считали, что новый закон поставил бы женщин в более тяжелое положение. В эту группу входили партийные работники, квалифицированные рабочие и служащие, а также ведущие юристы.

К сторонникам законопроектов относились т.н. «прогрессивные юристы », которые приветствовали освободительное влияние новых норм. К ним примыкали те, кого с натяжкой можно назвать «феминистами» (защитники интересов женщин ). Поэт А. Безыменский написал приветственные стихи:

Послав ко всем чертям высокое искусство,

Сегодня я кричу простую мысль мою:

За Курского! За Кодекс Наркомюста!

За новую семью!

Новый закон был принят в 1927 г. и сильно отличался от проекта. Он утверждал большое значение регистрации брака и для семьи, и для общества, но в то же время признавал фактический брак как совместное проживание и ведение хозяйства, содержание и воспитание детей. В результате семи лет войны в России возникла массовая беспризорность. Вопрос о ней был поставлен на Всероссийском съезде по защите детства (1919), в 1921 г. была создана Деткомиссия, которую возглавил Ф.Э. Дзержинский. Изучение вопроса привело к выводу, что решение проблемы возможно только при сочетании усилий государства с «молекулярной» инициативой людей, и был взят курс на укрепление семьи. В 1926 г. был отменен запрет на усыновление.

Шло постепенное, но неуклонное преодоление марксистского взгляда на семью, что было одним из фронтов внутрипартийной борьбы. С 1917 по 1936 г. в СССР произошел полный пересмотр роли семьи в обществе — от утопии «отмирания семьи» к ее государственной и идеологической поддержке. Как пишет американская исследовательница автор книги «Женщины, государство и революция: советская политика в области семьи и общество, 1917-1936» (1993) В.З. Голдман, наряду с понятиями «социалистическая государственность» и «социалистическая законность» семья вошла «в новую святую троицу партийной идеологии».[43]

Представление об общине

Важнейшим для России институтом, в символической форме воплощающим тип семейных отношений, была община . Она сложилась в России под сильным влиянием православного мироощущения и православной антропологии и просуществовала тысячу лет, наложив глубокий отпечаток на всю национальную культуру. Отрицательное отношение к общине проходит, как говорят, «красной нитью» через множество трудов Маркса и Энгельса. И отношение это очень устойчиво.

Энгельс писал Каутскому (2 марта 1883 г.): «Где существует общность — будь то общность земли или жен, или чего бы то ни было, — там она непременно является первобытной, перенесенной из животного мира. Все дальнейшее развитие заключается в постепенном отмирании этой первобытной общности; никогда и нигде мы не находим такого случая, чтобы из первоначального частного владения развивалась в качестве вторичного явления общность» [20, с. 76].

Из такого взгляда и выводится представление о реакционности революций, опирающихся на крестьянскую общину и ставящих своей целью сопротивление капитализму. Энгельс пишет в «Анти-Дюринге»: «Нельзя отрицать того факта, что человек, бывший вначале зверем, нуждался для своего развития в варварских, почти зверских средствах, чтобы вырваться из варварского состояния. Древние общины там, где они продолжали существовать, составляли в течение тысячелетий основу самой грубой государственной формы, восточного деспотизма, от Индии до России. Только там, где они разложились, народы двинулись собственными силами вперед по пути развития, и их ближайший экономический прогресс состоял в увеличении и дальнейшем развитии производства посредством рабского труда» [28, с. 186].

Здесь целая система ложных утверждений. Каждое из них, вопреки Энгельсу, именно «нельзя не отрицать»! Разве «человек был зверем» в общинах охотников и собирателей? Это можно воспринимать лишь как метафору, причем неудачную. Разве наблюдался «экономический прогресс» в Европе времен рабства по сравнению с древними цивилизациями Китая и Индии? В чем вообще измерялся тогда «экономический прогресс» и какими данными располагает Энгельс, чтобы сравнивать по этому показателю древние цивилизации? Что за восточный деспотизм существовал в России «в течение тысячелетий»? По каким критериям можно его оценить как «самую грубую государственную форму», грубее прогрессивного рабства?

Много говорилось и о русской общине — одном из важнейших институтов, отличавших русский тип хозяйства. Маркс пишет (1868): «В этой общине все абсолютно, до мельчайших деталей , тождественно с древнегерманской общиной. В добавление к этому у русских…, во-первых, не демократический , а патриархальный характер управления общиной и, во-вторых, круговая порука при уплате государству налогов и т.д… Но вся эта дрянь идет к своему концу» [73, с. 158].

Но в момент написания этого письма было уже известно принципиальное отличие русской общины от древнегерманской. У русских земля была общинной собственностью, так что крестьянин не мог ни продать, на заложить свой надел (после голода 1891 г. общины по большей части вернулись к переделу земли по едокам), а древнегерманская марка была общиной с долевым разделом земли, так что крестьянин имел свой надел в частной собственности и мог его продать или сдать в аренду.

Ниоткуда не следовало в 1868 г., что русская община («вся эта дрянь») идет к своему концу. Возможность русской общины встроиться в индустриальную цивилизацию еще до народников предвидели славянофилы. А.С. Хомяков видел в общине именно цивилизационное явление — «уцелевшее гражданское учреждение всей русской истории» — и считал, что община крестьянская может и должна развиться в общину промышленную. О значении общины как учреждения для России он писал: «Отними его, не останется ничего; из его развития может развиться целый гражданский мир».