— Возможно, — говорит она.

— Что еще нам делать? — спрашиваю я. — Не сдавать же его в интернат.

— Ты меня оскорбляешь, — говорит она, но как-то беззлобно. Блин, может, и правда подумывала сдать его куда-нибудь. Мама уставилась на свою ладонь, как будто там что-то написано, да? Наконец оперлась подбородком на руку.

— Ему уже лучше, — говорю я. — Со мной ему лучше.

Она качает головой:

— Думай что хочешь. Еще не хватало, чтобы я тебя разубеждала.

— Ты сама-то себя слышишь? — спрашиваю я. — Ты говоришь так, будто сдалась.

Мама разглядывает свой кофе. Над нами вьется сладкий пар от кружек. На ланаи врывается день. Трава и деревья мокрые от ночного ливня, который принес пассат. Они зеленее зеленого. Окей, мне хочется сказать матери, что я постараюсь. Мне хочется сказать, что и ей тоже надо бы. Но мы уже миллион раз это обсуждали и единственное, к чему раз за разом приходили, — что еще одного чуда не случится. Мне хочется кричать: и где теперь все эти гавайские боги?

Но она меня не услышит. Она никогда меня не слышит.

* * *

Сегодня вторник, а это значит, что я иду на ферму Хоку. У Хоку обгоревшее на солнце лицо с двойным подбородком и широкополая соломенная шляпа. Он в джинсах с пятнами краски и грязи, с заплатками на коленях, у него небольшое пузцо, как у тех, кто в пау хана любит выпить пива. Я начала работать у него на следующий день после того, как мы встретились в продуктовом.

* * *

В тот день я стояла в магазине, рассматривала бумажные полотенца всех видов и расцветок, а Хоку заговорил со мной.

— Ты же дочка Малии и Оги, да? — спросил он.

— Да, — ответила я.

— Значит, это был твой брат, как его бишь, который упал.

— Точно, — сказала я. — Его так и не нашли.

— Соболезную твоей утрате, — кивнул Хоку.

Я пожала плечами.

— Мне говорили, ты ищешь работу, — продолжал он.

От недоверия и стыда у меня закололо уши. Я уже забыла, как люди общаются, когда все друг друга знают. Хонокаа.

— Может, и так, — сказала я.

— Что, даже не улыбнешься, ничего? — спросил он.

— Я не обязана вам нравиться, — сказала я. — Мое лицо — мое дело.

— Окей, окей, — сказал он. — Полегче, землячка, не кипятись. У меня есть ферма, я пытаюсь ее раскрутить. Может, гидропоника, может, что-то нормальное, латук, папайя, все такое.

— Окей, — сказала я.

— Мне нужны люди.

— Сколько?

— Что — сколько?

— Сколько вы платите?

Он кашлянул. Потер загривок.

— В том-то и дело, — сказал он. — Я только раскручиваюсь.

Я едва не влепила ему пощечину.

— Вам нужна бесплатная рабочая сила и вы решили обратиться к девчонке, у которой умер брат?

— Не в том смысле, — ответил Хоку, — я обмениваюсь товаром с другими фермами, типа того, что если у них остаются излишки урожая, то они отдают мне.

Это меня заинтересовало, как ни противно признаваться. Если мы на что и тратим кучу денег, так это на продукты. Я уже слышала, как мама скажет: ты уехала в колледж и вернулась, чтобы работать где? Но дело не только в продуктах, которые мы получим. Для меня важно и другое. Работа. Мои руки, моя голова. Я снова буду делать что-то, к чему-то стремиться, а не только менять простыни, полотенца и подавать папе мочалку. Порой мне стыдно перед людьми за то, что я хочу большего — совсем как раньше, еще в школе. Но в тот день в продуктовом мне было наплевать.

— И сколько продуктов они вам отдают? — спросила я.

Он пожал плечами:

— Больше, чем я могу съесть.

— А вы, похоже, проверяли, сколько именно это будет, — я махнула на его пузо.

Он рассмеялся.

— Ты мне нравишься, — сказал он. — Девушка с характером.

* * *

Так я устроилась на работу. По утрам я на ферме Хоку. Копаю, пашу, сажаю. Рою канавы, нагружаю землю в тачку, везу, сбрасываю. Натираю мозоли, получаю занозы, устаю так, что болит все тело. В сандалии набивается куриное дерьмо, заползают сороконожки, волосы пропитались теплой вонью, да? Избавиться от нее так сложно, что я уже и не пытаюсь. По крайней мере, так сразу ясно, кто я теперь.

К вечеру я ухожу домой. Чаще всего с трудом поднимаюсь к шоссе из Хонокаа в Вайпио, там ловлю попутку. На ферму и с фермы я всегда езжу с мачете. Не то чтобы там было очень опасно. Неприметные медленные дни с неприметными медленными людьми на дороге. По-моему, самая опасная здесь я.

В первые дни, когда я возвращаюсь домой, мама встречает меня на пороге — в грязной одежде, с пустыми руками. Ни чека, ни наличных, ни прибавления на банковском счете. И она вздыхает, а раньше я думала, что так она вздыхает из-за одного только Дина. Опять замечания из-за поведения на уроках или несделанные уроки, так? Теперь вот и дочь — очередной день в полях не принес денег, а потому следует долгий медленный выдох через нос. Мамин вздох словно проносится по всему дому, заполняет пустоту между нашими предложениями. Но в конце концов я приношу домой продукты за первую неделю. Два рюкзака и мешок из-под риса с разноцветными остатками — латук, помидоры, кало, папайя. С негромким стуком выкладываю все это на стол. Чтобы она слышала вес. Чтобы она слышала реальность. Это звучит как ответ, даже если мне это не нравится.

В наш последний разговор с Ноа когда он спросил меня, что он такое, я не додумался задать ему такой же вопрос о себе. Теперь я знаю ответ: что я умею, так это быть плохим парнем. Смешно то что я только сейчас это понял, но если вспомнить обо всем с самого начала, то и не удивительно.

Теперь дела так: здешнему народу нужно всякое, а я знаю как раздобыть им то что нужно. Тут куча парней которые интересуются чем угодно. У меня теперь есть влияние, я говорю чё как, а мои новые друзья делают свое дело — угрожают, нагибают, дают взятки, играют в разные пацанские игры, я не вникаю, — чтобы чуваки из Дикой Восьмерки отстали от меня и больше не приставали. Я плачу моим людям их долю. Ну и мои друзья, Джастис и прочие на воле, передают что нужно Трухильо и кого он пошлет, а те проносят внутрь ко мне. Я здесь типа Амазона. Иногда мы с Восьмерками цапаемся, но поскольку наш уговор с Трухильо в силе я и не парюсь. Такая вот новая жизнь и в этой новой жизни две сети, Восьмерки торгуют со своими, а я со всеми остальными.

Бывают дни когда я думаю о маме и папе и Кауи на воле, обо всем что им нужно, Ноа то теперь нет. Давным давно я говорил себе, что все будет иначе. Может это с самого начала была просто тупая мечта. Может ничего никогда и не было бы кроме вот этого вот.