Меня корежит от злости.

— Посмотрите-ка на эту добрую подружку, — говорю я, — приехала ради него, не то что раньше когда ему было по настоящему плохо и нужна была поддержка, а ты хлопнула дверью. Повезло ему.

Она окидывает меня взглядом. Сверху вниз и снова наверх. Потом нажимает на газ, машина прыгает вперед, отбросив мои руки с кузова, и катит по улице прочь от меня. Я складываю руки на груди, типа, ну да, ну да, все равно без меня не уедет, но когда машина уже почти в конце квартала, бегу за ней. Треники, и без того драные, трещат и рвутся еще сильнее, я поддерживаю их одной рукой, другой держу полиэтиленовый пакет с пожитками, он хлопает и раскачивается, я ору “эгегей!”, и стоп-сигналы загораются красным.

Я подбегаю к машине, Хадиджа опускает стекло.

— Я отвезу тебя в одно-единственное место, куда тебе нужно, и на этом всё.

Моросит дождь, то припустит, то перестанет, но я не против промокнуть. Хочу почуствовать капли на коже. Это все тюрьма виновата, хочу я сказать Хадидже, это тюрьма затеяла дурацкую свару, а не я, это она сделала меня таким. Но потом понимаю что даже если и расскажу ей, каково там она все равно не поймет, да и все остальные скорее всего тоже, и когда я это осознаю подставляя дождю лицо, то говорю себе: видишь, того тебя который сидел в тюрьме, никто никогда не узнает до конца твоих дней.

— Я ведь и передумать могу, — говорит Хадиджа.

Я открываю дверь и сажусь в машину.

* * *

Единственное место куда мне надо — магазин одежды больших размеров на бульваре МЛК[147]. В пути мы молча слушаем музыку по радио, играет какая-нибудь песня и я такой, чумовой бит, или, ну и голосина у нее, а Хадиджа отвечает, эту песню уже полгода крутят. Для меня же все как в первый раз, так что вскоре я перестаю говорить что либо о песнях. Портленд я толком не видел, поэтому и районы и улицы мне тоже в новинку, хотя конечно город как город. Яркие стеклянные здания, костюмы, галстуки, потом кварталы где круглобедрые эфиопские няньки катают в колясках белых детишек, потом кварталы разрухи, старые кирпичные стены и заколоченые окна, улицы и переулки завалены коробками из-под китайской еды и рваными пакетами с кухоным мусором, и много где — под мостами, в парках, у заборов — спят бездомные возле неуклюжих тележек с кучами одежды, коробок, бутылок молока, как будто в них стошнило магазин “Все за 1 доллар”.

Я выхожу из машины. Дождь перестал, Хадиджа опустила стекло, я наклоняюсь к ней и говорю:

— Я знаю, ты не обязана была этого делать, так что спасибо.

Хотя на самом деле мне хочется сказать: ты бросила нас у его дома и нас арестовали. По моему она догадалась, что я вспоминаю тот день и спросила:

— Так вот куда тебе было надо?

Я развожу руки в стороны, показывая во что одет, типа, а чего ты ждала, и тут рваные треники Ноа съезжают мне на щиколотки. Она смеется над моими голыми ногами и прикрывает рот.

— Не могу же я идти в таком виде, — говорю я, наклоняюсь подобрать штаны и слышу, как стекло поднимается, щелкает дверной замок, и Хадиджа выходит ко мне.

— Я хочу спросить тебя кое о чем, — говорит она.

У меня перехватывает горло, я думаю сейчас она спросит меня каково было в тюряге, как там чуваки среди ночи орут и ругаются пока не охрипнут, как там насилуют и заставляют лизать им жопу и сосать хуй, как я боялся что вот вот стану следущим, и что за пределами машины Хадиджи слишком много пространства и шума, и со всех сторон ко мне кто то идет. Все это проносится в моей голове когда я стою там. Хочется снова очутится в маленькой комнатушке, чтобы ко мне могли подойти только спереди и я их видел. Наверное все это написано у меня на лице, потому что Хадиджа закрывает рот.

Она потирает глаз большим пальцем.

— Знаешь что? Давай не здесь. Прокатимся немного.

Сам не знаю хочу ли я этого. Мысленно я уже составил список того что делать дальше: купить новую одежду, дешевый сотовый телефон или найти таксофон или еще какой-нибудь способ позвонить Джастису, наверняка он что то придумает или знает кого то, кто мне поможет и приютит.

— Я потом верну тебя сюда, — говорит Хадиджа.

Я смотрю на нее и впервые понимаю до чего устал и как безопасно у нее в машине, сажусь обратно, откидываюсь на сиденье, машина шумит и плавно входит в несложные повороты, за окном проносятся облака, город едет и едет и вот наконец мы возле дома Ноа.

Паркуемся напротив, газон акуратно пострижен, занавески на панорамном окне задернуты. Свет не горит. Мы сидим в машине, смотрим на квартиру, не говорим ничего, на меня давит тяжесть всего что держалось на моем брате — мама с папой считают гроши на Гавайях, а ведь выбивались из сил чтобы отправить нас сюда, дать нам шанс, все то что мы были им должны даже еще не начав, — и я понимаю то, что его больше нет. Я делаю радио погромче, киваю в такт битам, еще не хватало расплакаться при Хадидже, но глаза так и щиплет.

Она хочет знать почему Ноа ушел от нее, вот о чем она спрашивает меня. Я не знаю с чего начать и рассказываю ей все что знаю про Ноа, одну большую долгую историю, акулы и как он жил дома, ребенок легенда, о том как он был в коледже и после, я рассказываю только то о чем Ноа говорил мне по телефону или я сам догадался, когда обсуждал его уже потом с мамой и Кауи. И все это время он должен был понять свои способности, чего хотят от него боги и все такое. Найти путь по которому ему следовало идти. Чем больше я говорю об этом тем больше осознаю, что ему похоже было одиноко. Я не понимал то что значит такое вот одиночество пока не угодил за решетку.

— Если у тебя вдруг отнимают то, что ты есть, — говорю я, даже толком не задумываясь, слова сами идут сквозь меня словно всегда были тут, — если то единственное, что и есть ты, часть, которую ты всегда считал лучшим в себе, если это вот отнимают, то потом… — я пожимаю плечами, — потом кажется, что волочешь будующее на спине как труп. На самом горбу промеж лопаток. И когда тебе вот так, трудно что то нормально чуствовать. Я про Ноа. После скорой и той беременной которую он не сумел спасти.

Я подношу к окну кулак, прижимаю к стеклу. Холодное и чистое.

— Наверное это больно, душа болит, — говорю я.

— Он сам тебе рассказал? — спрашивает она.

— Не-а, — говорю я. — Просто, скажем так, у нас с Ноа было кое-что общее.

С минуту мы сидим и смотрим на его квартиру. Как будто он сейчас выйдет к нам из двери или что то типа того.

— Мы и знакомы-то с ним были всего ничего, — говорит Хадиджа. — Вот что я себе повторяю. Но уже понимаю, что, пока жива, не смогу его забыть.

— Вот-вот, — говорю я. — А ведь я раньше думал, что он говнюк. — Она поворачивается и изумленно смотрит на меня. И я такой: — Как, разве с тобой он никогда так не делал — ты что-то говоришь, он тут же перебивает и начинает объяснять тебе твои же слова, как будто он не человек, а словарь? Или какой-нибудь онлайн-помощник напичканый фактами и цифрами которых ты, дурак такой, не знаешь?