Михаил Альбертович Бутко находился сейчас в одиночестве в небольшой квадратной гостиной, расположившись в не очень для него удобном, немного низковатом по своей посадке кресле, чьи подлокотники, наоборот, были, на его взгляд, чрезмерно высоки, так что чуть ли не доставали до верхнего обреза спинки кресла. Они всего лишь каких-то минут десять назад переступили порог этого не очень большого и довольно неброского и скромного двухэтажного дома на восточной окраине предместья Сен-Дени, мало чем отличающегося от других строений, расположенных по соседству, в этой достаточно широкой полосе небольших частных земельных владений. Хозяин дома, или кем он там на самом деле являлся, проведя его в эту гостиную, немедленно удалился под предлогом приготовить кофе, а на самом деле, скорее всего, в первую очередь для того, чтобы подготовить и включить звукозаписывающую аппаратуру. Странное дело. Совершенно очевидно, что в отношениях между профессионалами подобные вещи всегда являются весьма явным секретом Полишинеля, и тем не менее он, как известный голубой воришка Альхен из «Двенадцати стульев», который крал и которому при этом было стыдно, постоянно пытался зачем-то закамуфлировать свои вполне очевидные и объяснимые действия какими-то детскими «легендами».

Бутко усмехнулся. И усмехнулся не только поэтому. Внутри него, как в каком-то бродильном чане, внешне незаметно, подспудно, все сильней и сильней начинали бурлить пузырьки затаенной злой радости. Он видел, как человек, год назад заманивший его в старательно сотканную паутину и постепенно все больше и больше опутывающий по рукам и ногам невидимыми прочными нитями, сам, пока еще не осознавая и даже не предчувствуя этого, начал потихоньку делать маленькие, медленные шажки по направлению к уже раскрытой, взведенной и жадно ждущей его мышеловке. Правда, в данный момент эта радость была не совсем кстати, вернее даже, совсем некстати. И Михаил Альбертович это очень хорошо понимал. Любое, даже самым тщательным образом скрываемое, торжествующее злорадство могло неосознанно, повлияв на его эмоциональный настрой, каким-то едва заметным диссонансом нарушить ту «правду характера», которая должна была самым естественным образом окрашивать детально и всесторонне продуманную (не только им одним, а при участии целого коллектива заинтересованных лиц) линию его поведения в этих весьма непростых обстоятельствах, предполагающих, вполне возможно, самые неожиданные повороты последующих событий. Поэтому он, слегка нахмурив брови и опустив вниз уголки губ, что тут же придало его лицу (правда, весьма и весьма легкое) недовольно-надменное выражение человека, с одной стороны, уверенного в высокой курсовой стоимости своих акций, а с другой – задетого тем, что среди окружающих его людей они почему-то всегда котируются гораздо ниже номинала, принялся немного небрежным и рассеянным взглядом изучать элементы окружающего его интерьера.

С момента его прошлого и единственного до сего дня посещения этого дома в гостиной произошла кардинальная смена обстановки. Это коснулось и мебели, и штор на окнах, и окраски стен, и освещения. Комната даже немного как бы увеличилась в размерах, за счет того, что из нее исчез длинный книжный шкаф, тянувшийся некогда практически вдоль всей дальней стены и заставленный плотными рядами упитанных фолиантов. Со стен также исчезли два небольших пейзажа и две жанровые сценки, написанные маслом, в подражание стилю барбизонской школы (о которой, впрочем, как хозяин квартиры, так и его сегодняшний гость имели, мягко говоря, весьма слабое представление). Вместо них сейчас, и в совершенно других местах, висели какие-то яркие композиции из разноцветных, но однородных по своей геометрической форме и расположенных в определенно-симметричном порядке линий и пятен.

– Оп-арт. Оптическое искусство, – перехватив взгляд гостя, пояснил бесшумно появившийся в дверном проеме номинальный хозяин дома, катя перед собой тележку, чья верхняя полка была внушительно заставлена дюжиной разнообразных бутылочных емкостей, рядом с которыми, на некотором гордом отдалении, блестел серебром кофейник с длинным вытянутым носиком. – Нравится? – Получив в ответ неопределенную гримасу, он пожал плечами: – Ну... во всяком случае, получше, чем всякие там... сельскохозяйственные мотивы. Тоскливые. Я вообще хотел повесить здесь пару фото... таких больших... с девочками. Художественных, без пошлости. Но наши психологи советуют почему-то именно оп-арт. Говорят, с одной стороны, как бы привлекает внимание. Ярко все так... контрастно. А с другой... не задерживает – предмета нету. Но самое главное, как считается, создает некоторым образом настроение. Непроизвольно, на уровне подсознания. Атмосферу. Вот... так. – Хозяин, потирая руки, с немного самодовольным видом, снова огляделся по сторонам. – И... в целом, как видите, мой дорогой Майкл, полная смена декораций. После предыдущего владельца. Все эти французские ностальгические сопли... рухлядь вся эта, эпохи второй или бог его там знает какой империи... все эти Вольтеры, Руссо, с благоговейными закладками... одним словом... пылесборники – все на помойку. И вот, прошу любить и жаловать... скромный... ненавязчивый... уютный и, самое главное, функциональный англосаксонский стиль.

«Дорогой Майкл», почувствовав деликатное ожидание с его стороны какой-то оценки произошедших в гостиной перемен, снова обвел беглым взглядом окружающий его антураж и, после достаточно продолжительной паузы, с полным отсутствием эмоций заключил:

– Да, так лучше. – При этом он не стал спрашивать, что же такое произошло с предыдущим владельцем этого дома, который, исчезнув куда-то, почему-то не соизволил захватить с собой всю свою «ностальгическую рухлядь», вынудив нового хозяина выбрасывать ее на помойку.

– Я рад, что вам понравилось, – с некоторым едва заметным облегчением выдохнул его визави, опускаясь в стоящее напротив кресло. Несмотря на умело демонстрируемое им абсолютное спокойствие, уверенность и даже некоторую беспечность, он сейчас (да и не только сейчас, а на протяжении всего сегодняшнего дня, с момента своего выхода на явку, впрочем, и до самой явки тоже) находился в состоянии достаточно сильного внутреннего напряжения, если не сказать, нервозности. Он очень хотел убедиться, а скорее даже убедить себя в том, что с его «вернувшимся с холода» агентом за это недолгое время не произошло никаких нежелательных изменений. – Дядя Джефф всегда старается сделать так, чтобы его друзья постоянно чувствовали себя в полном комфорте. – Он сделал подчеркнутое ударение на следующем слове: – И безопасности. Уж в чем, в чем, а в этом на него можно смело положиться, без всяких.

– Хорошее качество, – еще более нейтральным тоном прокомментировал последнее сообщение сидящий напротив него человек с правильными, классическими чертами лица, на котором снова не отразилось ровно никаких эмоций.

«Дядя Джефф» незаметно сглотнул слюну и чуть сжал челюсти. Этот русский снова потихоньку начинал его бесить. Нет, он, конечно, раздражал его и раньше, но сейчас, после всей этой заварившейся, точнее, заваренной капризной рыжей болтуньей каши, это чувство, казалось, не то чтобы ушло в прошлое, но несколько как бы заретушировалось, отодвинулось на задний план. Ан нет. Выходит, приятель так глуп, что даже не в состоянии правильно оценить положение, в котором он очутился, и не хочет делать нужные выводы. Ну что ж, молодец, так держать... Нет, ну надо же. Погорел на бабе, как последний молокосос, а гонору, как у Председателя Верховного Суда. Тоже... пуп земли. Ну ничего. Немного еще подождать... пока круги над водой разойдутся, а там... прижмем так, что мало не покажется. По струнке ходить будет. И улыбаться, как Эдди Мерфи. Только подобострастней. Джефф разжал челюсти и улыбнулся, как Эдди Мерфи, ну или почти как Эдди.