— Нет, нет! — воскликнула она. — Еще рано прощаться.

— Почему же?

— Приезжайте завтра. Я хочу окончательно расплатиться с вами. Ведь вы приедете?

Я была приятно удивлена, что так скоро получу причитавшиеся мне деньги, но больше всего мне не терпелось сделать фотографии для своего альбома.

— Ну разумеется, я приеду завтра, — пообещала я. — А можно мне привезти аппаратуру? Я всегда фотографирую свои работы.

— Конечно, — просияла миссис Гриффин. — Обязательно привозите. Такое замечательное произведение надо непременно запечатлеть.

Я видела, что она искренне радуется моему успеху. Она вела себя так доброжелательно, словно забыла о моем вероломстве.

— Фейт, дорогая, уже поздно, и я немного замерзла, — сказала она, целуя меня в щеку. — До свидания… до завтра.

Миссис Гриффин повернулась и пошла к дому, зябко поводя плечами.

Всю дорогу домой я терзалась сомнениями, правильно ли я поступила, отказавшись от столь щедрого подарка. Я представляла, как одиноко бродит по заваленному роскошными вещами дому его престарелая пленница, угасающая от страшной болезни. Разве нельзя было скрасить ее последние дни? Тем более что их осталось не так уж много — она ведь практически умирает. Не слишком ли эгоистично я поступила?

Ведя машину, я пыталась представить, как она будет жить, лишившись моего каждодневного присутствия. Я видела, как она приходит в танцевальный зал, чтобы посмотреть на мои фрески и вспомнить обо мне. Будет ли она звонить мне и приглашать повидаться? Сколько она еще проживет? Я твердо решила поддерживать с ней отношения. Чувствовалось, что ее прощальная любезность далась ей нелегко. После такого разочарования трудно было ожидать от нее доброты. Для этого ей пришлось собрать все свое мужество. Такую женщину нельзя не полюбить, и она вполне достойна уважения. Ведь именно она заставила меня создать мою лучшую картину, выведя меня на дорогу, которую я так долго искала. И наконец, она — единственная ниточка, которая связывает меня с Гарри, которого я продолжала любить, несмотря на все его прегрешения.

Всю ночь я провела на ногах, выбрасывая газетные статьи о Кассандре, составляя список клиентов, которым надо сообщить, что я вернулась к работе, и готовя аппаратуру для завтрашней съемки. Я сложила в сумку лампы, штатив, две фотокамеры и несколько рулонов пленки, цветной и черно-белой. Мне хотелось как можно лучше снять все написанное мной, и в особенности — мой автопортрет.

Я приехала в «Хейвен» около полудня, надеясь, что яркий дневной свет поможет мне в работе, но когда я подъехала к дому, солнце, ярко светившее все утро, спряталось за тучами. Все вокруг как-то зловеще потемнело. Поставив машину на площадке, я стала вынимать свою аппаратуру.

Идя по саду к бальному павильону, я прикидывала, где может быть миссис Гриффин. Придет ли она в зал, чтобы посмотреть, как я снимаю, или просто простится со мной перед отъездом? Вокруг было пусто. Даже Дин, неизменно возникавший при моем появлении, сегодня куда-то запропастился. Глядя на сгущающиеся тучи, я радовалась, что не поленилась привезти с собой несколько осветительных ламп.

Вся увешанная аппаратурой, я взбиралась по лестнице, волнуясь от предстоящей встречи со своим произведением. Не разочаруюсь ли я в нем сегодня? А может быть, миссис Гриффин права, и это лучшее, что я сделала за всю свою жизнь? Какое счастье, что портрет останется здесь, где его будут бережно хранить! Раз уж он не принадлежит мне, лучшего места для него не найти.

Я почему-то долго медлила, прежде чем войти в зал. Положив на пол аппаратуру, я глубоко вздохнула и, зажмурившись, распахнула дверь. Мне хотелось, чтобы мои фрески появились передо мной как бы внезапно. Собравшись с духом, я открыла глаза.

Представшее передо мной зрелище повергло меня в неописуемый ужас. Я зажала себе рот, чтобы не закричать. Зал был абсолютно белым! Но это была не обычная аккуратная побелка: стены грубо замазали белой краской, словно по ним растеклась морская пена. Все мои фрески исчезли под разводами и брызгами, сметенные безжалостным ураганом краски! От моего детища не осталось ничего, кроме редких цветных пятен, просвечивающих сквозь мертвенную белизну. Даже потолок был заляпан краской, поглотившей и херувимов, и луну, и облака.

Но самая ужасная судьба постигла мой портрет, мой несравненный шедевр. На нем не было краски, но выглядел он чудовищно. Мое лицо и фигура были изуродованы и напоминали разлагающийся труп, а платье выглядело так, словно по нему прошлись паяльной лампой.

Поначалу я не поняла, какой экзекуции подвергли мой несчастный образ. Я медленно пошла к нему. Мой глаз, чудом уцелевший на истерзанном лице, пристально следил, как я иду по залу. На расстоянии трех футов я почувствовала характерный запах, идущий от стены, и все сразу поняла. Я застыла на месте. Мой автопортрет, мой шедевр был уничтожен кислотой!

У меня закружилась голова — от запаха и от всего увиденного. Прислонившись к стене рядом с еще влажным, пропитанным кислотой портретом, я сползла на пол, словно меня ударили ножом. Потом начала рыдать.

Из всех возможных способов отомстить мне Фрэнсис Гриффин выбрала самый жестокий. Она вознесла меня до небес, чтобы потом безжалостно сбросить на землю. Убила мое дитя, которому сама же помогла появиться на свет!

Не знаю, сколько я просидела там, рыдая от охватившего меня смятения, гнева и жалости к себе. Постепенно мои стенания сменились редкими всхлипываниями, и я замолчала. Тяжело поднявшись с пола, я, шатаясь, вышла из зала и собрала свою аппаратуру, а потом побрела к машине по пустынному саду.

Бросив вещи на заднее сиденье, я уже собиралась сесть за руль, но тут кто-то дотронулся до моего плеча. Вздрогнув, я обернулась. Рядом со мной стоял понурый Дин. Нервы у меня не выдержали. Бросившись на него, я стала бить его кулаками в грудь.

— И ты ей позволил! — кричала я. — Позволил все уничтожить! Сволочь! Подонок!

Дворецкий стоял неподвижно, терпеливо снося мои побои. Когда я наконец успокоилась, он вынул из кармана носовой платок и протянул его мне. Я вытерла глаза.

— Простите меня, Дин. Я знаю, что вы ни в чем не виноваты, — сказала я, покачав головой. — Но зачем она это сделала? Зачем?

— Не знаю, мисс, — огорченно ответил он.

— А кто ей помогал? Вы?

— Она закрасила все сама, даже потолок. Я только принес лестницу. Она трудилась всю ночь.

— Она ведь плеснула на мой портрет кислотой?

Опустив голову, Дин чуть заметно кивнул.

— Сумасшедшая, — вздохнула я, не ожидая, что он мне ответит.

Он и не ответил. Вынув из пиджака конверт, Дин протянул его мне. Я узнала бледно-голубые почтовые принадлежности Фрэнсис.

— Миссис Гриффин просила передать вам это. Это окончательный расчет, — тихо сказал он.

Я открыла конверт. Там лежал чек на астрономическую сумму. Столь неправдоподобную, что это было похоже на оптический обман.