Он опустил взгляд на треугольник кожи, обнаженный расстегнутыми пуговицам блузки. Святые небеса, он заметил краешек черного кружевного бюстгальтера — только краешек.

Он в жизни не видел столь хорошенького белья на живом человеке... перед глазами смутно маячили сверхпрочные и похожие на броню бюстгальтеры супруги.

Господи, он даже чувствовал жар ее тела, этот жар накатывал волнами, а прожигающие его глаза девчонки словно излучали сексуальную энергию.

Он сглотнул.

— Диана Моббери... да, да... я тебя помню... ты, ты прекрасна...

— Спасибо. Большое спасибо.

Она захлопала длинными ресницами. Одним словом, выглядела она по-девчоночьи невинной, и в то же время зрелая женщина — искушенная, опытная, чувственная.

Эти глаза приковывали. Они сияли, огромные и круглые в свете уличных фонарей.

Она была прекрасна и...

О боже, как же он хотел ее. Он хотел ее больше всего на свете. Каждая клеточка его тела рвалась коснуться ее; он вообразил себе, как касается щекой ее щеки, как чувствует жар, текущий сквозь ее кожу.

— Вы всегда мне нравились, мистер Дойл, — прошептала она с хрипотцой. — Вы казались всегда таким сильным.

— Да?

Загипнотизированный, он не мог отвести взгляда от ее глаз и чувствовал, как душа покидает его тело, чтобы перетечь в нее.

— Готова поспорить, вы можете поднять меня как перышко.

— Я мог бы, да... я мог бы, — выдохнул он, наслаждаясь самим ощущением ее присутствия.

— Мистер Дойл, почему бы вам не попытаться?

— Поднять тебя?

Сердце у него забилось быстрее, кровь ревела в артериях у него на шее, споря грохотом со вздувшимся Леппингом, пенящимся по камням всего в нескольких шагах от них.

— Да, — прошептала она из тени, глаза ее горели как два светлячка. — Возьмите меня на руки, мистер Дойл, пожалуйста.

Ведомый горящими глазами, он сделал шаг с мостовой в темноту.

Он потянулся, чтобы наугад найти тоненькую талию.

И поднял ее на руки.

О... он с шумом втянул в себя воздух, когда губы коснулись его обнаженного горла.

— Больница будет сразу, как поднимемся на холм, — сказала Бернис, сворачивая с основной дороги на узкое шоссе, которое, извиваясь, уходило в холмы. — Не холодно? — Пальцы ев легли на переключатель обогревателя.

— А? Да, нормально. Прости, я задумался. — Дэвид улыбнулся.

Бернис улыбнулась в ответ, чувствуя, как между ними возникает тесная связь. Бот мой, подумала она, ну почему мы едем вдвоем за город именно в таких обстоятельствах?

Почему именно эта мрачная поездка в больницу и мы оба не знаем, жив его дядя или мертв?

И ночь кажется слишком темной, думала она, почему-то темнее обычного. Уличные фонари с большим трудом отбрасывали пятна оранжевого света, и то не больше чем на жалких несколько шагов.

Теперь они поднимались в гору. По обеим сторонам шоссе высились дома, погруженные во тьму. Их жители крепко спали, не подозревая о переполохе и страшных событиях, разыгравшихся этим вечером в «Городском гербе».

Все, кроме одного. Вот они проехали прилепившийся к соседу частный дом, в спальне которого горел свет. Мгновение спустя открылась входная дверь, отбросив квадрат желтого света на газон перед домом.

Джилл Морроу узнала стук мужа в парадную дверь — воровато-извиняющийся стук малодушного человека; она тут же пошла открывать.

Он еще за это поплатится!

Она выжмет из него свое деньгами и работой по дому, пока он не заноет. Пусть только попробует поныть.

— Джейсон, — прошипела она, туг же разглядев его прячущуюся в тенях фигуру. — Думаешь, я не вижу, что ты там прячешься?

Он не ответил.

Налетел ветерок, распахнув полы ситцевого халата и ледяным сквозняком обдав ей голые ноги до самой талии.

— Джейсон, тебе же лучше, если у тебя найдется чертовски убедительная причина, почему ты не явился домой вчера вечером, или ты больше никогда не войдешь в эту дверь.

— Джилл. — Голос мужа был тихим и каким-то шепчущим. — Впусти меня. Мне холодно.

От этого голоса дрожь пробежала в ее желудке.

— Какая у тебя на этот раз найдется отговорка? И что ты сделал с машиной?

— Джилл... любимая... пожалуйста, впусти меня. Я замерз.

Его голос звучал так знакомо и в то же время совершенно по-иному. От этого шепотка по ней пробегал трепет — трепет желания, эротический трепет. Он заставлял ее почувствовать холодный ветерок, завивавшийся вокруг ее голых ног, и легкое почти покалывание, почти трение футболки о соски грудей. Она скрестила руки на груди, сознавая, как напрягаются и поднимаются у нее соски.

Давление ворота халата превратилось в ласку. Она затрепетала. Гнев утих. А на место этого растворяющегося гнева пришло знойное сладостное тепло. Ей хотелось снова увидеть мужа.

Слишком давно его не было, подумала она. Я хочу запустить пальцы ему в волосы, так как это было, когда он ухаживал за мной перед свадьбой, хочу увидеть эту его умилительную привычку потирать бровь, его сексуальную улыбку.

— Джилл. Ты не позволишь мне войти?

Его голос был теплым, приятным и глубоко, глубоко любящим. Сам звук его голоса будто ласкал ее кожу. Ветерок шевелил каждый волосок у нее на ногах. Ткань футболки льнула к каждому изгибу ее живота, груди и ягодиц, бедра покалывало.

И снова он заговорил — любяще и терпеливо. С бесконечным, не требующим усилий терпением. Если потребуется, он будет ждать, пока не оденется цветами яблоневый сад. Эта мысль ей понравилась: он будет ждать здесь с преданностью средневекового рыцаря. Он будет рыцарственным, обходительным, самозабвенно преданным. Сцены из дамских романов, которые она читала — и любила за их эскапизм, — расцвели в ее сердце, как летние розы.

— Джилл, — из теней прошептал ее муж, — я могy войти в дом?

— Да, — горячо отозвалась она. — Входи, Джейсон.

С приглашающим жестом она отошла назад с порога.

Он вступил в холл. И тут будто гора свалилась у него с плеч. Он улыбнулся.

Теперь его глаза не отрывались от ее лица. Они были огромными. Они заполняли его лицо. Они сияли.

Сердце ее растаяло. Она снова была влюблена.

Мгновение спустя он на руках внес ее в гостиную. Сердце ее грохотало и пело.

Он медленно стянул с нее халат, потом разорвал ворот футболки. Единым движением разорвал футболку сверху донизу. Чувствуя, что ноги не держат ее, она позволила усадить себя в кресло. Все это время он ни на секунду не спускал с нее глаз — этих чудесных глаз, которые светились, будто в них бушевало живое пламя.