— Для начала сядьте все по местам.

Мы быстро и послушно сели.

— Теперь каждый плотно зажимает себе рот и терпит ровно две минуты, а потом еще две и еще…

Подчинялись беспрекословно. Уже два раза двигатели давали сбой, пол уходил из-под ног, шея непроизвольно вытягивалась.

Рагожин зажал рот первым, поверх ладони глаза смотрели с интересом и напряженно. Валентин из вежливости хотел зажать рот Наде, она отказалась и, похоже, впервые рассердилась на него. Михалыч прихлопнул рот по-военному четко. Я, не доверяя себе, зажал рот двумя руками: губы держал левой, а левую прижимал правой. Как говорится, доверяй, но проверяй.

Первые 30–40 секунд тянулись с обычной скоростью, и я уже засомневался было в учении Н. Н. Померанцева, но потом… Я мотал головой, задыхался, в висках стучало; кровь, казалось, кипела, и если бы не правая рука, не знаю, смог бы я выдержать до завершения двадцатой — самой длинной секунды в моей жизни!

Остальные участники экспедиции тоже боролись со временем изо всех сил. Ох, трудно было его тормозить, неслыханно трудно!

Лица побагровели, слезы стояли в глазах… Разве Валентину было полегче: он как бы случайно прислонил свою коленку к Надиной и — не дышал от счастья.

Тушка летел, а время — почти стояло. Тушка торопился, а время ползло (для нас) еле-еле. Тушка летел над океаном. Рябью волн тот морщил свой могучий лоб, не понимая, что происходит. Тушка летел над океаном, тот блестел под солнцем. Тушка летел, океан блестел, но — как-то странно, как-то гуталинно…

Мы припали к иллюминаторам.

— Неужели это!.. — Михалыч запнулся. — Это!..

— Мы спасены, друзья, — объявил Николай Николаевич. — Это…

Это была нефть. Останки разбитого, наскочившего на рифы танкера торчали из воды разломленным пополам бутербродом. Вот оно как случилось: чье-то несчастье обернулось для нас спасением…

— Ка… как же мы сядем-то? — спросил я (и чего мне больше всех надо?!).

А Михалыч уже крепко сжимал штурвал и метил взглядом вниз.

— Пройдем на бреющем. Спустим за борт шланг! — командовал он.

Вот до чего додумался бывший пилот — дозаправка в воздухе! Но годится ли нефть как горючее?

Валентин, видимо, о том же подумал, потому что произнес вслух:

— С голодухи, бывало, чего не сожрешь!

Михалыч резко повел самолет на снижение.

Валентин распахнул люк. В самолет ворвались гул, холод, ветер. Мы с Рагожиным, зажмурившись, начали стравливать вниз шланг. Надя стояла рядом, хватала нас за локти, кричала: «Осторожнее! Не упадите!»

— Что за черт?! — услышали голос Михалыча. — Самолет не слушается руля!

И в самом деле, в Тушке неожиданно обнаружилось какое-то капризное упрямство. Он уперся и не хотел снижаться. Корпус трясло, двигатели ревели, грозя разорваться. Было так страшно, что хотелось самому выброситься из самолета. Михалыч сделал круг над останками танкера, второй, пошел на третий. Он был тоже упрям и любое дело привык доводить до конца. И наш конец, судя по всему, был близок.

— Ой! — всплеснула Надя руками и покраснела. — Я все поняла. Он не хочет!

— Кто-о?! — крикнул я. Мы с Рагожиным еле удерживали шланг, он болтался в воздухе и тянул нас упасть за борт.

— Тащите обратно! — Надя устремилась в кабину. Михалыч неумолимо давил штурвал, стрелки бешено бились на приборной доске, из щелей валил дым.

— Михалыч! Миленький! Он не будет снижаться! — горячо заговорила Надя. — Отпусти его.

— Почему еще? Черт!.. — Михалыч обернулся — лицо жесткое, волевое (как сжатый кулак).

— Потому что… — Надя не решалась произнести вслух свою догадку. — Ну… потому что… он не хочет питаться этим… падалью!

Она с трудом проговорила последнее слово и смутилась.

Командир выпустил штурвал, самолет стрелой пошел ввысь.

Тушка набирал высоту стремительно, он летел почти вертикально. Двигатели не просто ревели, они исходили последним надрывным воем. Мы не понимали, что происходит. Почему самолет набирает высоту, когда горючего осталось буквально… капли?! И в то же время мне уже не было страшно, наоборот — появилась уверенность, что все делается правильно. Но что же тут правильного?

Гул турбин оборвался, будто звук отрубили. И — тишина… большая тишина окружила нас. Самолет выровнялся и летел беззвучно.

— Мы планируем! — заорал Михалыч, появляясь в дверях салона. — Он специально набирал высоту!..

Я вылез из-под кресла, куда закатился, огляделся. Мы летели, воздушный поток нес самолет легко, как пушинку. Летели беззвучно, словно во сне. Да и все скорее напоминало сон, чем действительность.

Мы набились в кабину, молчали, смотрели вперед, а там что различишь — небо! Мы влетали в облака, как закутывались с головой в одеяло. Почему-то радостное волнение охватывало при этом. Когда выныривали в чистое пространство, появлялась какая-то трезвая ясность, будто умылся холодной водой.

Самолет парил плавно, чуть поднимая то одно, то другое крыло. Наслаждался своей свободой, независимостью от двигателей, маршрута, показаний приборов.

Лицо Надюши празднично сияло.

— Какой он у нас!.. — произнесла она с нежностью и… прижалась бочком к Валентину. И нас одарила солнечным взглядом. Как хорошо-то было. Господи! Мы стояли рядом, все вместе. Тогда еще молодые, здоровые, полные сил… Мы летели навстречу тайне, мы любили друг друга, и гордились нашим Тушкой, и жалели его, и были готовы на все ради него, ради друзей… Теперь, если кто-то спрашивает меня: был ли я когда-нибудь счастлив по-настоящему? — я отвечаю: «Да!» — и вспоминаю те минуты. И комок подкатывает к горлу…

— У нас на скважине… — начал Валентин и не договорил, заулыбался. Не нужны были никакие слова и сравнения, потому что было — счастье. Прямо сейчас, сию секунду, и его надо было просто впитывать, наслаждаться и — запасаться впрок. Моя душа ласкалась, млела, любила. И что самое главное — наши души (как уж это возможно?!), но я чувствовал, объединились в одну общую. Анализируя потом испытанное состояние, я впервые пришел к мысли, ошеломившей меня, что душа у всех — людей, птиц, рыб, трав и камней — общая. И это душа — нашей Земли. Только как в солдатской столовой: кому зачерпнули из общего котла пожиже, кому погуще…

— Земля! — крикнул Валентин. — Вижу землю!

Глава семнадцатая

Еще одна загадка

«Верить обещаниям нельзя не потому, что люди обманут, а потому, что они сами не знают, как сложится их жизнь!» — любил повторять маленькому Юре Рагожину папа.

Отец Юрия Ивановича — израненный на войне учитель истории, добросовестно учил детей тому, что написано в учебнике, пока не умер прямо с указкой в руке в классе. В 1956 году.

Мама, учительница русского языка и литературы, очень любила Пушкина, наверное, поэтому и не вышла