Под бурю восторженных рукоплесканий герольд сошел с пьедестала с барабаном на спине. Как великий герой, совершивший здесь какой-то славный подвиг, он шел вперед, а вся сбежавшаяся толпа следовала за ним. Островок посредине реки быстро опустел.

4

Наполеоне остановился у покинутого пьедестала, посмотрел вслед уходящим людям и едва заметно покачал головой: «Откуда только это берется? Люди, которые еще вчера и муху на стене не могли раздавить, вдруг стали такими кровожадными, что бегут посмотреть, как обезглавливают их собственных представителей, которых они сами избирали с такой помпой! Таковы сюрпризы этого беспорядка, именуемого революцией. Одно из тех массовых безумств, которые обрушиваются на вчерашнего доброго гражданина, как эпидемия».

— Си ле руа… — невольно пробубнил Наполеоне себе под нос привязавшуюся песенку и сразу же остановился, пораженный новой возникшей у него мыслью: «Зверь, сидящий в каждом человеке, отделен от безумия крови и разрушения лишь решетками законов. И власть бережет день и ночь эти решетки. Власть не доверяет. Власть никому не должна доверять. Даже самому тихому, самому лучшему гражданину… Тогда зверь сидит в клетке и облизывает свои лапы, подбирает брошенные ему конфетки и мирно кувыркается. Но в тот самый день, когда власть покачнется, надо отойти от клетки. Не будучи защищенной железными прутьями законов, она становится соломенной. Решетки, служившие на протяжении столетий, разлетаются на мелкие кусочки. Клетка пустеет. Человеко- зверь вырывается на свободу. Начинаются беспорядки. Беспорядки переходят в гражданскую войну, а потом — в ужасную бессмысленную жестокость. Никто из еще спокойных сегодня граждан даже не подозревает, на какие кровавые деяния будет способен завтра»…

— Си ле руа м’овуа донэ…

«Безумие революции опасно главным образом своей слепотой. У разъяренного плебса вдруг появляются необъяснимые капризы. И те, кто вызвали этот пожар, никогда не могут быть уверены, что огонь не перекинется на них самих. Вождь первого восстания может очень быстро стать жертвой второго, в лучшем случае — третьего восстания»…

— Си ле руа м’овуа донэ… — снова забубнил Наполеоне, глядя на пустой пьедестал, — если бы король подарил мне свой великий город…

И вдруг он сам себя перебил, словно проснувшись. Этот привязавшийся мотивчик вдруг стал реальностью: «Хм… Что бы я, например, сделал, если бы Париж принадлежал мне? Кого бы я здесь поставил?.. Во-первых, я бы не строил таких низких постаментов и точно не на таком островке, который разбушевавшаяся Сена каждые два-три года затапливает грязью. Я бы поставил пьедестал на высоком сухом месте, намного-намного выше. А что бы я воздвиг на нем?.. Я бы воздвиг высоко-высоко, так что взглядом не достанешь, винтообразную медную колонну высотой в несколько этажей, в память о винтовой лестнице старого дома, из которого я только что вышел… И пусть вся эта колонна будет украшена барельефами, рассказывающими о большой жизни, как старый восточный пергамент, полный замысловатых букв и миниатюр… А на самом верху, на самом верху…» Он задрал голову, чтобы увидеть это «наверху» и увидал… рассерженное серое небо, равнодушно плевавшее ему в лицо какой-то грязью — не то растаявшим снегом, не то пеплом, не то дождем…

Перейдя через двойной мост, артиллерийский офицер свернул налево, прошел по мощеной набережной, по еще одному мосту, завернул направо и вошел под арки Лувра. Рядом с высокими сводчатыми «римскими» воротами стояли вооруженные республиканские солдаты с широкими перекрещенными ремнями подсумков для пороха и пуль и с длинными ружьями у правой ноги. Они впускали не всех — охраняли уцелевшие сокровища Лувра от всякого рода воров и разбойничьих банд, расплодившихся после переворота. Замаскировавшись высокими красными санкюлотскими колпаками и фальшивым членством в различных народных партиях, эти типы сделали Париж беднее на многие миллионы золотых, разграбив лучшие произведения искусства из малых и больших дворцов. Спохватились поздновато, как всегда в революционной суматохе. Но лучше позже, чем никогда…

Наполеоне пропустили. Однако его кокарде-триколору и аксельбантам самим по себе не поверили. Пришлось показать свой «лессе-пассе», то есть паспорт, выданный и подписанный Фуше,[180] нынешним верховным правителем Парижа.

Разве мог Наполеоне знать, какие неприятности ему доставит в будущем этот самый Фуше с его молочно-голубыми кукольными глазами, запятнанный кровью граждан Лиона,[181] этот гениальный полицейский и интриган, обладавший редкостной способностью хитро пристраиваться ко всякого рода идеям. Он был способен менять убеждения, как одежду: террористические, имперские, пробурбонские, реставраторские…

В то серое утро Наполеоне никак не мог догадаться об этом, поскольку не имел ни малейшего подозрения, что он, бедный артиллерийский офицерик, шагает сейчас навстречу звездам; что именно сегодня он сделает первый шаг на пути к отлитой целиком из бронзы витой триумфальной колонне, стоящей на Вандомской площади, той самой колонны, тень которой он только что видел, как далекое пророчество, в сером тумане над Сеной.

Глава двадцать восьмая

Гильотина

1

Задумчивый и подавленный артиллерийский офицер Наполеоне шел вдоль большого двора Лувра. Высокие, как ворота, окна дворцов вокруг него сверкали, слепя глаза, а скульптуры и рельефы розовых триумфальных ворот посреди двора все росли, становились все более близкими, все более выпуклыми… Он в сотый раз восхитился вкусом эпохи Людовика XV, когда были построены эти ворота. Восхитился и подумал, что откормленным, загульным королям все же не хватало настоящего размаха. Строить триумфальные ворота надо учиться у древних римлян. Триумфальные ворота надо строить так, чтобы через них могли маршировать под музыку целые армии с пушками, а не несколько королевских любовниц во время прогулки. Ведь достаточно трех кринолинов, чтобы заполнить такие игрушечные «воротца». Триумфальные арки надо ставить на въезде в город, с намеком на радугу, на гигантское окно для всего народа, оставляющего позади себя прошлое и смотрящего в будущее.

Так, в задумчивости, он прошел мимо чудесного дворца Тюильри, от которого сегодня уже ничего уже не осталось, потому что он был сожжен и разрушен во время восстания коммунаров,[182] а на его месте посадили деревья.

Клумбы вокруг дворца и вокруг украшенных скульптурами беседок стали теперь совсем иными. Дорогие растения и редкие экзотические цветы, которые росли и цвели здесь еще год назад на искусственных круглых холмиках, на разнообразных по форме клумбах — крестообразных, спиралевидных, имеющих форму звезд, складывающихся в гигантские инициалы короля и королевы, теперь полностью исчезли отсюда, они были перекопаны и сровнены с землей. На их месте теперь простирались сырые, отвратительно вспаханные поля. А на них густо лежали увядшие стебли и грубые желтые листья. Это были характерные для поздней осени