Юханнес смотрит на часы, а потом наклоняется над бортом и всматривается в холодную воду.

– Надеюсь, что ты ошибаешься. И что там вообще нет никакого судна.

– Поверь мне, – отвечаю я, проверяя давление в шлангах, – и я на это надеюсь.

Я надеваю рюкзак, беру мундштук и проверяю регулятор, а потом надеваю маску и устанавливаю баллон. По правде говоря, я ненавижу погружаться. Просто ненавижу. Но это один из тех случаев, когда других вариантов нет, как с колоноскопией, когда болит задница, или с болью, которая давит на мозг, если ты пытался свести счёты с жизнью.

Я вставляю мундштук в рот, подаю воздух и проверяю работоспособность системы, а потом сажусь на край лодки спиной к воде.

– Всегда можно вернуться обратно, – слышится голос Юханнеса, когда я наклоняюсь назад и падаю за борт. Тело касается поверхности воды.

«Думаю, уже поздно, – вертится у меня в голове, а холодная морская вода обволакивает кожу меж- ду маской и мундштуком, – для этого уже слишком поздно».

Лицо холодеет. Я быстро двигаю ногами, чтобы запустить циркуляцию крови. Я никогда раньше не погружался в позднюю осень, так что наладить дыхание, чтобы тело сохраняло тепло, стоит большого труда.

Дрыгая ногами и трепыхаясь у самой поверхности воды, через какое-то время я наконец нахожу нужный ритм и начинаю опускаться глубже. Я вижу Юханнеса, он стоит надо мной, наклонившись над бортом. Я делаю ему знак большим пальцем, а потом разворачиваюсь и начинаю плыть вниз. Когда я снова смотрю наверх, от него остаётся только тёмная тень над водой.

Вода здесь прозрачная, но скоро становится так темно, что мне приходится использовать ручной фонарь, чтобы лучше видеть. Снизу уже можно различить покатое дно. Измеритель глубины показывает семь метров. Из-за напряжения от попыток контролировать дыхание и неестественных движений бёдрами я вспоминаю Фрей, тот день, когда я выслеживал её, и мы вместе пошли на танцы. И понимаю, что думаю о ней впервые с того вечера на маяке.

– Эй, ты. Иди сюда! – командует инструктор, гордо сидящих полукругом студентов. На ней туфли на высоком каблуке, чёрная юбка до бёдер, её вьющиеся чёрные волосы завязаны в пучок. Она протягивает мне руку, как будто подзывая к себе лохматую собаку.

Я неохотно встаю и иду к ней, а Фрей остаётся сидеть на полу.

– Ну, сеньор, как вас зовут?

– Торкильд.

– Сеньор Торкильд. Вы раньше танцевали?

– Чуть-чуть.

После этого она обращается к группе.

– Хорошо, ребята. Вставайте в пары, а мы с сеньором Торкильдом пройдёмся по основным шагам с плечевым вращением, покажем вам движения руками и ход «спина к спине».

– Имельда, – Фрей подходит к нам, в середину круга, где Имельда держит меня своей железной хваткой, – а ты не могла бы взять себе Роберта? А я возьму Торкильда?

Имельда отпускает меня и смотрит на Фрей.

– Роберта? Sí[32]? – смеётся она, – Claro, hermana[33].

Затем она снова делает каменное лицо и машет Альвину, который бежит к стереосистеме.

– Какую песню, сеньора Имельда?

– «Dos Gardenias[34]», сеньор Альвин.

После этого из колонок доносится нежный мужской голос, поющий по-испански, а Роберт элегантно обходит меня и попадает в объятия Имельды.

– Что ты здесь делаешь, Торкильд? – шепчет Фрей, отводя меня на позицию среди остальных пар.

– Я не знаю, – отвечаю я.

Фрей берёт своей правой рукой мою, а левую руку кладёт мне на плечо.

– Ты тут по делу дяди Арне или по тому, второму случаю?

– Ни то, ни другое.

– Значит… – она колеблется, – ты приехал сюда, чтобы посмотреть, как я танцую?

– Думаю, да, – бормочу я, с трудом поспевая за вращениями, и снова голос Имельды перекрикивает музыку:

– Ну давайте, все вместе. Бёдра, Торкильд, бёдра. Это болеро. Зной, жара, чувственность, calma calma[35].

– Есть слово для таких людей, – говорит Фрей, когда Имельда закончила давать инструкции, – для таких, как ты.

– Я знаю. Жалкий, – фыркаю я, – слушай…

Я собираюсь освободиться из её объятий, но тут её пальцы обхватывают мои ещё сильнее, и я чувствую её дыхание на своей груди, её взгляд обжигает кожу.

Её лицо всего в паре сантиметров от моего. Оставалось только наклониться и поцеловать её.

– А может, преданный? – рассуждает Фрей, – любопытный?

– Слишком стар.

– Для чего?

– Для этого.

Я делаю ещё одну попытку освободиться, но Фрей не отпускает.

– Не уходи, – говорит она, держа меня, – хотя бы дай дотанцевать. Можешь идти, когда мы закончим.

– Хорошо, – отвечаю я и делаю вдох, а Имельда знаком показывает, что сейчас будет ещё один поворот, – потанцуем.

Это воспоминание всегда заканчивается на этом моменте. У него нет продолжения, хотя я и помню, что мы в итоге разминулись. Они с Робертом пошли своей дорогой, а я поехал в свой номер, к документам, рапортам и исписанным блокнотам с заметками, которые посвящены совершенно бессмысленным вещам. В этой точке всё замирает, и я тоже, хотя прямо сейчас я сплавляюсь под водой в поисках корабля, лежащего на морском дне.

– Чёрт подери! – выкрикиваю я, и рот наполняется солёной водой. Я открываю глаза и понимаю, что, погрузившись в самобичевание, я случайно выплюнул мундштук от акваланга. Я всё ещё слышу запах её волос, и как будто продолжаю вращаться с ней в танце, пока мечусь в поисках мундштука и откашливаю воду, задержав дыхание.

После пары раундов этой комичной асинхронной подводной гимнастики, я наконец нахожу мундштук и вставляю его обратно. Я развёл руки в стороны, как у ангелов, пытаясь вернуть ровное дыхание. И тут мои ноги касаются дна.

Я отталкиваюсь, чтобы не завязнуть в иле, и затем проверяю показатели подводного компьютера и индикаторы давления. Я нахожусь на глубине одиннадцати метров, окружённый трупами рыб на илистом дне, по которым то и дело пробегают какие-то морские букашки.

Поверхность дна образует угол примерно в тридцать градусов. Время от времени в поле зрения попадают камни и куски металла, торчащие из грязи, на них расположились колонии водорослей, морских звёзд, ежей, моллюсков и улиток поверх осаждённой породы.