Повисла тишина.

Если бы я был один, скорее всего, именно в этот момент я бы сдался. Существует предел, эмоциональный, физический, не знаю еще какой, за которым наступает апатия. Наступает бессилие, наступает конец. И это не твой выбор, это почти физический закон. Как закон тяготения. Яблоко падает вниз. Вода замерзает при температуре ниже нуля. Мотор не может работать без горючего.

Если бы я был один, я бы закрыл глаза и попытался припомнить какую-нибудь молитву, а поскольку я никогда не молился и не знал ни одной, то, наверное, пришлось бы придумать свою. Господи, милостивый Боже, прости мне грехи, не со зла содеянные, а токмо по дури моей природной. Прости мне лень и уныние, ярость беспричинную, прости похоть без любви, любовь без доброты, прости, что я не верил в Тебя. Прости меня и переведи в мир иной без мук и страданий. Переведи плавно и нежно, пошли мне сон и покой, ибо тело мое истерзано, а душа моя пуста.

Если бы я был один…

– Ты думаешь, это больно? – глухо спросила Холли, на бледной шее снова проступала голубая жилка. – Или будто уснешь?

Голубая жилка, такая беззащитная, Господи, такая детская – как же так, Господи, как же так? Зачем Ты делаешь это? Какой смысл? Почему все так безнадежно? Ну возьми меня, черт со мной, нелепым и бестолковым старым дураком, – возьми, если тебе так уж хочется, возьми меня! Но оставь ее, пощади ее, пусть она живет.

Словно Тот, кого я молил, услышал меня – Он решил показать мне будущее. Совершенно ясно я увидел мутное утро, черный лес, дорогу, амбар, колокол. Поперек дороги «Кадиллак», седой от инея. Солнца не было, иней не блестел и был похож на пепел. Стекла были в ледяных узорах, нежных как кружево. Я увидел ее лицо, белое лицо с серыми губами. Иней на ресницах. Вокруг мертвой машины, осторожно приседая и царапая железо когтями, кружили волки – пять, шесть волков. Они кружили, точно в танце, принюхивались и снова царапали железо. Я даже услышал этот звук, противный, как ножом о тарелку.

– Дядя Алекс!

Видение исчезло, я открыл глаза. Снова была ночь, безнадежная и бесконечная ночь.

– Что это? – шепотом спросила Холли, прислушиваясь. – Ты слышал?

Я не слышал ничего, кроме пульсирующей боли в моей ноге, моем теле, моем мозгу.

– Вот же! – Она настороженно подняла указательный палец.

Теперь я услышал. Едва различимый, похожий на пение ветра, унылый протяжный звук.

– Кто это? – шепотом спросила она.

Вой плыл над лесом, над белой дорогой, над мягкими толстыми сугробами на обочине.

– Это собаки, – твердо сказал я. – Значит, где-то рядом люди, может, деревня или поселок. Или охотники.

Она недоверчиво посмотрела на меня, снова прислушалась к вою. Хотела что-то сказать, но я перебил ее.

– У меня есть план. – Я говорил быстро, так быстро, чтобы она не могла вставить и слово. – План такой: ты сидишь в машине, я буду звонить в колокол. Буду звонить, пока не придет помощь. Ты сидишь в машине, поняла? Что бы ни случилось – ты не выходишь из машины!

– А что может случиться?

– Ничего! Ты сидишь в машине – и все! Ясно?

Она чуть опешила от моего напора, растерянно кивнула.

– Ясно… Но ведь я тоже могу звонить. И потом, у тебя нога…

– Нога почти не болит. Нога гораздо лучше.

Она мне не верила. Я подмигнул, попытался улыбнуться. Распахнул дверь, стиснув зубы, вывалился на дорогу. Боль оглушила меня, в глазах стало бело. Я замычал, опираясь на здоровое колено, вцепился в дверь и попытался подняться.

– Дай мне костыль, – выдавил я. – Сзади он.

Холли, не сводя с меня испуганных глаз, протянула мне сук.

– Может… – начала она.

– Нет! – отрезал я. – Сидишь в машине! Что бы ни случилось!

Я от души грохнул дверью и заковылял к колоколу.

23

Первый удар колокола оглушил меня. Оглушил буквально. Словно меня огрели по голове гигантским плюшевым молотом. Тугой круглый звук обрушился, накрыл, как мощная волна, накрыл с головой. Темные ели в синих шапках мягко вздрогнули, вздрогнули звезды на глухом бархате, точно кто-то, ухватив концы, тряхнул ночное небо, как фиолетовую простыню. Дрогнула хворая луна. Дрогнула и снова испуганно нырнула в косматую муть облаков.

Я ударил снова. Второй удар показался почти беззвучным, тупой звук долетел словно через подушку. Я ударил еще раз и поскользнулся. Мне удалось удержаться.

Главное – не упасть, главное – устоять на ногах, приказал я себе. Если упаду, сил подняться не будет. Гул колокола тихо таял где-то в ледяном небе, плутал эхом среди черных стволов непроглядной чащи. Звук покорно умер, повисла тишина. В этой кристальной тишине я снова услышал вой, теперь гораздо ближе. Одному, сиплому (вожаку – решил я), голосу вторили несколько в высоком регистре. Я оглянулся, к окну «Кадиллака» прилипла ладошка, лицо за стеклом белело мутным пятном. Нет, нет – отчаянно замотал я головой – не выходи, только не выходи из машины! Внезапно я ощутил, что однажды уже переживал что-то похожее, что все это уже было – и глухой звериный страх, и адская боль, и абсолютная безысходность.

– Сволочи… – прохрипел я непонятно кому. – Не выйдет… ничего у вас не выйдет!

Я упер здоровую ногу в снег и изо всех сил ударил в колокол. Изо всех сил? Нет, не сил – их не было, осталась лишь злоба. Я почти исчез, почти перестал существовать. Я пересек черту, за которой была полная свобода – мне было плевать на себя. На себе я поставил крест, и сам черт был мне не брат. Я вспомнил про берсерков, про этих неистовых воинов, что яростно бросались на врага, не чувствуя ран, не чувствуя боли. Бог Один делал их сильней медведей и быков, ярость берсерка была несокрушима, его нельзя было взять ни огнем, ни мечом. Берсерк был неукротим – как ураган, как молния, как ревущий водопад. Я сам стал берсерком.

– Ну давай, давай! – рычал я в темноту, гремя колоколом. – Давай!

Мне мерещились красные глаза в чаще, глаза приближались. Я стоял прямо под черным зевом ревущего колокола, оглушенный, яростный и свободный. Я орал в небо, в Млечный Путь, я матерился, я богохульствовал.

– Убей меня! – орал я Ему. – Убей, казни! Тебе не привыкать, это ремесло ты освоил! Распни, как позволил распять сына своего! Залей кипящей серой, как ты залил Содом и Гоморру! Утопи! Что там у Тебя еще в запасе? Какие смертные кары, какие истязания?

Я сошел с ума, и я упивался своим безумием. Я хохотал, я был свободен, я был счастлив.

– Волки? – хрипел я, к тому моменту голос я сорвал окончательно и мог издавать лишь какие-то совсем уж звериные вопли. – Где Твои волки? Давай их сюда! Давай! Посмотрим, на что они годны, эти паршивые волки!

Церковь учит нас, что Бог всемогущ, что Он вездесущ. До сегодняшней ночи эти постулаты не очень интересовали меня, я не то чтобы подвергал их сомнению, мне казалось не совсем рациональным, что Бог на самом деле найдет время и желание следить за каждым из нас изо дня в день, круглые сутки напролет. Если бы я был всемогущ, то точно перепоручил такую нудную заботу каким-нибудь проштрафившимся херувимам из департамента внешних сношений.