Мадам Эльза работала с художниками и писателями. В студии появлялись Жан Кокто, Альберто Джакометти, мадемуазель Мерет Оппенгейм.

Анеля вела дневник, записывая высказывания художников, рисуя модели платьев, шляп и обуви. Мадам Эльза хвалила ее за серьезность и сосредоточенность. Каждую неделю девушка ходила вольнослушательницей на лекции по истории искусства, в Эколь де Лувр. Мадам Эльза шила на будущую жену британского короля, миссис Симпсон. Они надеялись, что ателье получит комиссию по созданию свадебного платья. Анеля помнила сказку о Золушке. Девушка, иногда, думала:

– Миссис Симпсон тоже, наверное, не подозревала, что выйдет замуж за монарха. И я, могла ли я представить…, – Анеля хотела несколько лет провести у мадам Эльзы, накопить денег и открыть собственное ателье, пусть и маленькое. Многие девушки подрабатывали натурщицами. Анеля тоже, по выходным, отправлялась на Монмартр, где позировала художникам. Она, правда, отказывалась от обнаженной натуры, хотя за такие сеансы платили гораздо больше.

Девушка открыла счет в Лионском Кредите. Анеля аккуратно пополняла его, каждую неделю. Она почти не тратила денег, завтракая и ужиная чашкой кофе, и яйцом. Обед мадам устраивала в ателье. Рассыльный от Фошона приносил сыры и салат для девушек. Наряды Анеля шила сама, покупая ткань в еврейских лавках, в Марэ. Многие хозяева магазинов говорили на идиш, перебравшись во Францию из Польши после войны. Анеля торговалась, и ей всегда везло. Она выбирала отличную английскую шерсть, твид, итальянские шелка. Взяв несколько уроков у мастеров, в ателье мадам, Анеля даже научилась делать шляпки.

Она обнаружила несколько лавок, где обувь шили на заказ, дешевле, чем в универсальных магазинах. В кабаре она надела туфли на высоком каблуке, серой кожи, и серое, отливающее жемчугом, низко вырезанное вечернее платье.

Пиаф, на примерке в ателье, пригласила ее на выступление:

– Я тебе велю столик оставить, – она подмигнула девушке:

– Я тебе говорила, но как ты похожа на Роксанну Горр! Одно лицо.

Мадам Эльза тоже заметила, что Анеля напоминает актрису. Девушка долго разглядывала фотографии дивы в старом кинематографическом журнале. Цвета глаз было не разобрать, но Анеле почему-то казалось, что у мадам Горр они тоже серо-голубые.

– Потому, что она еврейка,– Анеля хихикнула: «Ривка Горовиц, я читала биографию».

– Видишь, она стала дивой, – наставительно сказала Пиаф, ожидая, пока Анеля заколет на ней раскроенное платье:

– Тебе надо появляться в свете, а не ужинать вареными яйцами, в одиночестве, под звуки патефона…, – девушки, невольно, рассмеялись. Анеля купила старый патефон, и американские пластинки. Английского языка она не знала, но несколько исполнителей пели на идиш. Анеля улыбалась, слыша знакомые слова.

– Тебя заметит какой-нибудь продюсер, – Пиаф повертелась перед зеркалом, – предложит роль, в кино, покровительство…, Ты работала перед камерой.

Анеля, с мелком в зубах, опустившись на колени, делала пометки на выкройке:

– Я хочу стать модельером, – неразборчиво сказала она, – я не для кино сюда приехала, Момо, – Пиаф не любила, когда ее звали по имени. Девушка настаивала на прозвище, придуманном покойным владельцем кабаре Le Gerny, наставником Пиаф, Луи Лепле.

– Одно другому не мешает, – отрезала певица:

– Надевай вечернее платье и приходи. Вареных яиц, правда, в клубе не подают, – Момо потрепала Анелю по голове:

– Я сама так ужинала, год назад. Выпьем шампанского…, – когда Анеля отдавала накидку в гардеробе, месье Ассо позвал ее:

– Мадемуазель Гольдшмидт, у Момо заминка с платьем…, – Пиаф зацепилась подолом за стул, из ткани торчали нитки. Анеля всегда носила в сумочке швейный набор.

Момо подмазала губы темно-красной помадой:

– Ты знаешь, что путь из артистической уборной в зал лежит через сцену? Я слышала, как ты поешь, – маленькая ручка уверенно легла на плечо Анели, – давай выступим, дуэтом, с вашей песней, – Пиаф пощелкала пальцами, – ты мне ее ставила. О девушке и юноше, – Пиаф, иногда, приходила в гости к Анеле. Она говорила, что хочет вернуться во времена молодости, когда Момо жила в комнатке на Пляс Пигаль.

– Ей всего двадцать один, – иногда, думала Анеля, – а глаза у нее пожилой женщины. Обо мне все заботились, я выросла в любви и ласке, а она подростком на улице оказалась, пела за сантимы, жила с мужчинами, дочка у нее умерла…, – Анеля подхватила сумочку:

– Хорошо. Тряхну стариной, что называется…, – они с Пиаф пели вместе. У них были почти одинаковые голоса, низкие, сильные.

– У нее сильнее, – вспомнила Анеля, – она могла бы стать оперной певицей…, – Момо отправилась посмотреть, свободен ли зал. Они хотели отрепетировать выступление. Вернувшись, Пиаф развела руками:

– Яблоку негде упасть. Пришел, кстати…, – оборвав себя, она потянула Анелю за руку:

– Раймонд организует инструмент, позову пианиста…, – они вышли в полутемный коридор. Большие глаза Пиаф блестели:

– Интересно, – подумала девушка, – кто в зале сидит? Знакомые ее, какие-то? Она весь Париж знает…, – Пиаф шла впереди, маленькая, с прямой спиной. Она, внезапно, обернулась:

– Знаешь, как говорят? Je ne regrette rien, я ни о чем не жалею…, – она пробормотала:

– Надо запомнить…, Сегодня такой день, – загадочно добавила Пиаф, – когда не надо ни о чем жалеть…, – она деловито подтолкнула Анелю:

– Пошли, что ты встала. У нас десять минут до начала программы.

Фортепьяно нашлось в заваленной костюмами репетиционной комнате, месье Ассо привел пианиста. Момо велела: «Начни, он подхватит мелодию». Анеля запела:

Пиаф, опираясь на фортепьяно, мрачно заметила:

– Сердце, конечно. Что еще может плакать без слез?

Она потушила окурок: «Еще раз, месье Франсуа. Скоро наш выход».

К вечеру пошел мелкий, холодный, осенний дождь. Лимузин Федора застрял в пробке на набережной, дворники размазывали по стеклу капли воды. В лужах отражались размытые огни фар, переливались огоньки светофоров. Гудели машины, ветер рвал из рук прохожих зонтики. Он привез на рю Мобийон провизию, и отпустил медсестру прогуляться. Федор сидел, держа в ладонях тонкую руку матери. На пальце играл синий алмаз.

Он рассказал, что Мишель нашел в Лувре семейную картину, считавшуюся потерянной. Федор говорил, что почти завершил строительство виллы, что встреча с новым заказчиком была удачной. Голубые, поблекшие глаза матери смотрели куда-то вдаль, она кивала. Федор не знал, понимает ли мать, кто перед ней. Иногда она гладила его по голове, как в детстве, называя Феденькой. Такое случалось редко, несколько раз в год. Федор потом приходил в студию, выпивал, залпом, стакан водки, и пытался заплакать. Ничего не получалось.