Погребена?..

Не верю!!

Склеп пуст!!!

Она всех нас провела, а сама села в карету, доехала на перекладных до Москвы, – и живет здесь, на проспекте Вернадского (троллейбусом до Юго-Западной, два квартала пешком, налево, лифтом на пятый этак и звони… откроется дверь, ты войдешь в роскошную залу, будут скользить по паркету дамы в робронах, кавалеры галантно кланяться, в канделябрах гореть свечи)…

Скорее, скорее, скорее… Все понятно! все понятно!

Павел побежал на остановку, вскочил в троллейбус, когда он уже захлопывал двери… «Успел! Сегодня я – успел!»

Троллейбус тронулся… За стеклом, по которому хлещут дождевые струи, – темный парк, над колышущийся черными деревьями сверкает, освеженный прожекторами, университетский шпиль… Троллейбус идет мимо парковой ограды, воинственно ощетинившейся копьями, угрожающе поднявшей стволы колонн с пушечными ядрами… Мимо, мимо, мимо…

Пролетел зеленый глаз светофора, указатель: «К аэропорту Внуково». Позади остался Ломоносовский проспект, Физический факультет… Все что пережито, все что переболело, все, все позади…

Троллейбус останавливался, открывал двери, водитель объявлял остановки:

– Проспект Вернадского… Двери закрываются… Улица Лобачевского… Двери закрываются… Метро Юго-Западная…

Двери открылись, и последний пассажир вышел в дождевую, непроглядную тьму. В салоне погас свет.

Что это?! Что происходит?!!

Искры перед глазами или созвездия? Почему все летит, все рушится?! Что случилось?

Показалось, что троллейбус разогнался, поднялся над асфальтом, над потоком автомобилей, отлетевших в сторону, вниз, строчкой разноцветных огоньков, сделал разворот и полетел на сверкавший вдали шпиль Университета… Снизился, мягко сел на заасфальтированную площадь перед Главным Входом Университета, покатился по аллее мимо означившихся в темноте бюстов мыслителей и ученых… Ударила молния, высветилось дерево на обочине, – оно потеряло крону, уменьшилось, стало ростком…

ИЮНЬ 29. 1776. ПОЛДЕНЬ.

Павел открыл глаза… Яркий, слепящий свет… Скрипнули, распахнулись двери, он вышел из троллейбуса. Вокруг – лес. Троллейбус стоял на залитой полуденным солнцем поляне, над троллейбусом покачивались держатели, на его стеклах сохли дождевые дорожки. Рядом, на зеленой лужайке, Павел увидел карету, запряженную парой горячих гнедых.

И он услышал знакомый голос:

– Ну что же вы, друг мой! Пожалуйте в карету! Сколько можно ждать, в конце-то концов!!

1987–1989 гг. Москва-Геленджик

– Капли… капли…

– Пусто в сквере на Неглинной…

Серые пальто и шляпы

За витриной магазинной —

Это дождь от нас их спрятал..

– От тебя и от меня…

– Слышишь?

Слышу…

– Это капли…

Или сердце в беспорядке.

Всё попасть не может в такт им…

У тебя и у меня…

– Но для нас ли странный доктор

Прописал так много капель?

– Мы поймаем их в ладони,

станут все они…

для нас.

Июль 1985 г.

Потемневшее городское небо нависло над низкими крышами старых улочек, над перекрестьями антенн и путаницей проводов. Оно поглотило тупые, подпирающие горизонт вершины высотных домов, – их громадность, грозная торжественность скралась, перестала напрасно давить, пропала за тяжелым, отравленным туманом. Пошел холодный колючий дождь, смешанный со снежной крупкой, затяжной, обещавший к ночи стать метелью, но не очищающей, снежной, а сырой, покрывавшей дороги и тротуары чавкающей слякотью.

В такую погоду очень легко промочить ноги, особенно – если эти ноги всего только в туфельках на шпилечках. Конечно, Маша могла бы надеть и сапоги, утепленные, непромокающие, к тому же – модные, и даже стеганое пальто, а шею укутать длинным вязаным шерстяным шарфом – все это осталось дома, в прихожей, – все это можно было бы надеть вместо этой одежды бабочки, проснувшейся на пороге зимы, можно было бы… Тогда и этот пожилой гражданин, и эта дама, и этот, и тот, – все, – не стали бы то ли осуждать, то ли сочувственно поднимать брови, прошли бы мимо нее и не заметили, смотрели бы сквозь нее невидящим взглядом, будто ее и вовсе не существует на свете…

Высокие тонкие каблучки вязли в снежной каше, туфельки промокли насквозь и хлюпали, кожа за ажурными, в крупную черную клетку, чулками, открытая много выше колен, закоченела и уже не посинела, а наверное – побелела. Большой черный, старомодный зонт, с торчавшей, вырвавшейся спицей, плохо спасал от дождя и снега, – на голом плече были заметны крупные капли; подмочило и платье, – точнее не платье… Можно ли назвать платьем это подобие балахона? Маша, мечтавшая стать художником-модельером, сама сшила его из двух китайских полотенец, – ей понравилось шитье: золотые драконы на черном фоне. Она шла, гордо подняв красивый подбородок, независимо и спокойно поглядывая вокруг. Она сдувала спадавшую на глаза черную непослушную челку, встряхивала головой, вся подтянутая, строгая, – по крайней мере, такой она хотела выглядеть. На самом-то деле – все было не так: люди видели продрогшую, маленького роста девушку, почти девочку, которая шла, вздрагивая от каждого порыва ветра, печатая туфельками на побелевшем асфальте восклицательные знаки.

– Гг… Э-эй! Дэвушка… Не холодно? – услышала она позади чей-то хамоватый хриплый голос. Маша ускорила шаги, обернулась через плечо, – так и есть! За ней, улыбаясь во весь рот, нетвердо, но широко шагал краснорожий, подвыпивший мужчина, державший руки в карманах брюк.

Быстро сойдя на обочину, Маша махнула рукой – сразу затормозил и раскрыл дверцу жигуленок – она села на переднее сиденье, хлопнув дверцей и нажав замок.

– Я с дамой! – Мужчина сунулся было в заднюю дверцу, но дверца не поддалась – и улыбка разом сползла с его лица.

– Поехали! – Маша тронула водителя за рукав.

Жигуленок рванулся, а краснорожий, стукнув ладонью по капоту, остался под дождем.

– Ну, погоди, девка, – я до тебя…

…Дождь разбивался и растекался струйками по стеклу автомобиля, его сметали, сгоняли дворники, мерно качавшиеся, раскрывающие два веера перед водителем и Машей. Из посвистывавшего, потрескивавшего приемника вытряхивались мелодии духового оркестра, сменявшиеся скороговоркой известий. Водитель, мужчина лет пятидесяти, устало следил за дорогой, – к происшедшему, по-видимому, он отнесся спокойно.