к своему блаженному концу. И вот как-то, вспоминая нашу первую встречу, говорю я ему:

— А по-моему, Пьеруша, эта старая ведьма была в вас влюблена, и были у нее на вас особые цели.

Он от негодования даже покраснел.

— С чего вы это взяли? Вы все это выдумали.

Я ему рассказала, как она мне о ком-то намекала, с кем только что познакомилась.

Он очень подробно расспрашивал, видимо, очень был возмущен моим предположением. Я старалась шуткой загладить неприятное впечатление, но он стал какой-то рассеянный, задумчивый, очевидно, сильно на меня обиделся. И представь себе, с того самого случая словно что-то надломилось. Стал реже бывать, о свадьбе молчит. А я, как часто в таких случаях бывает, тут-то и уцепилась. Словно он мне проволокой зуб зацепил — чем дальше тянет, тем мне больнее. Чего я только ни делала: и равнодушие на себя напускала, и плакала, и цыганские романсы пела. Нет. Ничего не берет. Отходит от меня мой Курицу. Извелась я вконец.

Вернулась моя американка, пришла красоту наводить. Веселая. Подарила 100 франков.

Я говорю нашим:

— Старуха-то наша что-то распрыгалась.

А хозяйка смеется:

— У нее, — говорит, — жиголо. Тот румяный, что к ней сюда перед отъездом прибегал. Я их в автомобиле постоянно встречаю и два раза в ресторане видела.

Я еле часы свои досидела, еле домой приплелась. Написала ему: «Когда прочтете эти строки, приходите, и я сама, молча, скажу вам „прощай“».

Послала пневматичкой, а сама достала баночку крысиного яду, накатала пилюлек и проглотила. Реву и глотаю. И жизни не жалко. Придет — думаю — и поймет, что значит «молча скажу „прощай“».

И дрянь же этот крысиный яд. Целые сутки наизнанку меня выворачивало. А он, подлец, пришел только через несколько дней. Сидел в профиль, плел какую-то ерунду, что его родители не любят женатых детей. Я разливалась — плакала.

Потом встал, сказал, что мой образ всегда будет перед его духовными очами, но что он слишком благороден, чтобы сделать меня несчастной, подвергнув мести его родителей.

Ушел эффектно, закрыв глаза рукой.

Я распахнула окно и стала ждать. Как только выйдет из подъезда — выброшусь на мостовую. Вот. Пусть.

А он что-то замешкался в передней. Слышу — скрипнул шкапчик. Что бы это могло значить? Входная дверь щелкнула. Ушел! Но что же он такое делал? Почему открывал шкапчик?

Я бросаюсь в переднюю. Открываю шкапчик… Милые мои! Ведь это… ведь это повторить невозможно! Он свой утюжок унес! утю-жо-ок!

Веришь ли, я прямо на пол села. До того хохотала, до того хохотала, и так мне легко стало, и так хорошо.

— Господи! — говорю, — до чего же чудесно на Твоем свете жить! Вот и теперь, как вспомнила, ха-ха-ха, как вспомнила, то, наверное, до утра прохохочу. Утюжок! Утю-жо-ок! Я бы бахнула на мостовую, череп вдребезги, а у него в руках утюжо-ок! Картина!

Эх, милая моя, такое в жизни бывает, что и нарочно не выдумаешь.

Таня Соколова

Глаза у Тани Соколовой всегда немножко красные. Носик засморканный. Пухлое личико бледно, выражение личика вдохновенное. Но Таня Соколова вовсе не несчастна, а глаза у нее красные не от горя, а оттого, что на них часто навертываются слезы, вызванные трогательными и торжественными темами разговоров. Таня Соколова говорит только о подвигах, о христианстве, о загробной жизни, о жертвенности, о чудесах и праведниках.

Но ведь жить все-таки надо на этой грешной и презренной земле. Квартирная хозяйка, оскорбительно-земное существо, каждый месяц требует денег за комнату.

— Мне это тяжело, — вздыхает Таня.

— Не поймите меня неправильно. Я не в материальном смысле. Конечно, мне трудно иногда заплатить, но не это мучает меня. Меня мучает эта грубость мысли, эта узость понятий, это отсутствие всякой духовности. Я прямо понять не могу — как так можно из месяца в месяц помнить, что тебе должны заплатить за комнату?

— Да ведь домовладелец-то с нее требует?

— Ах, до него мне нет никакого дела. Это человек чуждой нам духовной культуры. Речь не о нем.

— Да он ее со своей чуждой культурой просто-напросто выгонит, если она в срок не заплатит.

— Ну, что ж — разве это так важно? Лишится квартирки? Боже мой, разве это важно? Люди жили в пустыне, в пещерах и, наверное, были счастливее, чем мы в нашей роскоши, с нашими гнусными ванными, электричеством и газом. Жили в пустыне, питались воронами, то есть не питались, не ели воронов, а вороны им пищу приносили.

— Таня, голубчик, так ведь вашей квартирной хозяйке ворон ничего носить не станет.

— Почему? Зачем отчаиваться? Нужно совершенствоваться, углублять духовную свою жизнь, тогда и вороны с удовольствием… Только ведь мы меньше всего об этом думаем. Вот была я недавно в банке. Видела банкиров. Ужас. Загородились решетками, чтобы их не обокрали. Сидит каждый у своего окошечка и трясется над деньгами. Разве они думают о чем-нибудь возвышенном? Это даже и предположить невозможно. Думают об каких-нибудь перчатках да об вареньях. Ну да что об этом говорить! Вы, наверное, в душе только насмехаетесь: вот, мол, сидит дура и всех учит. Я и сама знаю, что дура, да что же поделаешь. Вот на меня вчера чиновник в префектуре накинулся, что я свою очередь пропустила. Я ему прямо сказала, что у меня душа не тем была занята. Разве можно всю эту суетность запомнить, когда в душе такая бездна неразрешимых вопросов!

— Ну, и что же чиновник?

— Чиновник? Сделал, конечно, вид, что ничего не понял, но, наверное, зерно заронилось.

И вот опять Таня Соколова. Те же красные веки и засморканный носик, но губы сжаты твердо, брови сдвинуты, выражение лица волевое.

— Кончено!

— Что, Таня, кончено? Не пугайте!

— Что кончено? Безвольное нытье и блуждание за облаками. Нужно встать на землю двумя ногами. Нужно работать, трудиться в поте лица, есть свой кусок хлеба — хотя у меня вообще редко бывает испарина. Довольно быть дурой. Мне теперь открыли глаза на новую жизнь. Можно быть полезной людям не только одними разговорами, хотя, конечно… будить душу… Но довольно об этом. Надо заниматься делом. И поверьте, что я не такая дурочка, как кажусь на первый взгляд. Я отлично понимаю, что такое коммерческая выгода. Конечно, до сих пор я мало этим занималась, но практическая сметка — это дело врожденное, этому научить нельзя ни за что и искоренить в человеке тоже нельзя. Есть такие бестолковые, что ни за что его ничему