Это случилось в декабре после обеда: Эмили стояла у открытого окна, завернувшись в шерстяное одеяло, и глубоко дышала, несмотря на то, что холодный воздух обжигал ей легкие и заставлял ее кашлять. Это происходило в последние недели все чаще. Сначала она подумала, что ей сделалось дурно, когда увидела, как перед ее глазами заплясали белые точки, но потом поняла, что они сыплются с неба. Нежные белые хлопья, подобные клочкам ваты или пузырькам пены, тихо покачивались в воздухе и опускались на землю, где исчезали без следа. Она так увлеклась этим зрелищем, что не услышала, как Генрих вернулся домой. Только когда позади нее открылась дверь, она обернулась.

— Ага, снова занзибарско-гамбургская погода в доме Рюте, — засмеялся он, притворив за собой дверь и подойдя к ней. — У печки пламень, у окна — лед. — Он поцеловал ее в щеку.

— Что это? Там, за окном? — Голос жены был хриплым от волнения.

— Это снег, Биби. Просто пошел снег.

— Снег ?

— Когда зимой холодно, — объяснил он, — дождь еще в облаках превращается в кристаллы и падает на землю не в виде дождя, а снежными хлопьями. — Он испытующе посмотрел на потемневшее небо. — Ночью он непременно пойдет. И тогда завтра утром все будет белым-бело. Пойдем в тепло, Биби, иначе ты простудишься.

На следующее утро Эмили проснулась раньше обычного. В спальне было непривычно светло, не так, как мрачным утром накануне. Светлый голубоватый свет. И было тихо, так тихо. Тише, чем обычно, словно весь мир укутала вата, которая поглотила все звуки. Подавляя в себе любопытство, Эмили все же отбросила перину и тяжело выбралась из постели: округлившийся живот не позволял ей сделать это быстрее, поспешно натянула утренний халат и неуклюже — из-за носков, которые ночами она надевала по две пары, — подошла к окну.

— О-о-о, — не в силах сдержать восхищенье, выдохнула она, раздернув шторы. Толстый мягкий ковер устилал землю, голые деревья и кусты стояли в белых пушистых шапках. А с неба летели новые хлопья, как будто кто-то там вверху вытряхнул мешок пушинок.

Эмили быстро оделась — так быстро, как позволили ей окоченевшие пальцы.

— Биби? — Полусонный Генрих сел в постели. — Что ты делаешь?

— Снег, Генрих! — с воодушевлением выкрикнула она новое заученное немецкое слово. — Снег! Его очень много! Мне непременно нужно пойти туда и все увидеть!

Со стоном Генрих упал назад в подушки, потом подскочил, встал с постели и тоже быстро оделся — как и его супруга, которая как раз надевала новые сапожки.

— Подожди, Биби, не забудь! — Он протянул ей шаль.

— Я не забыла — я терпеть ее не могу! — Она топнула ногой, как капризный ребенок. — Она как петля у меня на шее!

Он удержал ее за руку, когда она уже хотела выскочить из комнаты, требовательно протягивая ей шаль.

— Накинь, Биби! Иначе ты заболеешь — и наш ребенок тоже. И вот еще возьми! — Эмили буквально вырвала у него из рук перчатки, спустилась по лестнице и пробежала через вестибюль, где отодвинула задвижку на массивной двери и переступила через порог.

Она сразу по щиколотку утонула в снегу; снег, казалось, светился, освещая предрассветные утренние часы. Зачарованная, она наблюдала, как при каждом выдохе из ее рта вылетает облачко, будто она курит сигару, как это иногда делал Генрих. Она, подобно фламинго, осторожно переступала с ноги на ногу, придерживая все свои юбки, как шлейф. Потом остановилась и широко раскинула руки, подняв лицо к небу. Когда очередная холодная капля падала ей на щеки, нос или подбородок, она невольно вздрагивала, но продолжала радоваться. Она открыла рот и стала ловить снежинки языком, слегка озадаченная тем, что, хотя они и выглядели, как крупинки сахара, но оказались абсолютно безвкусными.

— Эй, Биби!

Она оглянулась и увидела, что в нее летит белый мяч размером с кулак, который попал ей в плечо и рассыпался — частью в виде пудры, а частью — крошками, оставшимися на плече ее накидки. Ее рот округлился, она издала делано возмущенное «Ой!», но ей хотелось рассмеяться.

Генрих наклонился и руками в перчатках набрал снегу, чтобы слепить новый снежок, и Эмили тоже нагнулась, чтобы последовать его примеру.

Их озорные крики разорвали утреннюю тишину, снег скрипел под их подошвами, раздавались сочные звуки пумс, когда снежки попадали в цель, — они дурачились до тех пор, пока у них не замерзли руки и ноги. Снег налип на юбки Эмили и брюки Генриха, на всю их одежду. На темных волосах Эмили и на ее ресницах сверкали кристаллы; щеки ее раскраснелись от холода, движения и неуемной радости, глаза сверкали. Они молча уставились друг на друга и разразились веселым хохотом, который разнесся по всему еще спящему Уленхорсту.

Генрих и Гамбург вновь подарили смех Эмили.

Пусть он и не был таким, как прежде.

Декабрь принес с собой не только снег, но и такой холод, что Альстер замерз. Гуляя по саду, Эмили удивлялась его зеркальной поверхности, одна половина которой была плотной, а другая — прозрачной и сверкающей, как толстый слой сахарной глазури на торте. Не меньше восхищали ее и сотни людей, которые резвились и, как ей казалось, без всяких усилий скользили по льду, будто у них появились невидимые крылья. Но на самом деле это были не крылья, а небольшие стальные полозья, которые были привинчены к подошвам зимних сапог, они-то и облегчали этот «полет» на льду, а концы шерстяных шарфов развевались позади, подобно флагам на мачте; женские юбки надувались парусами фрегата при попутном ветре. Эмили не сводила с этого зрелища глаз, забывая даже про лающий кашель, мучавший ее уже давно.

Красные щеки и сверкающие глаза, радостные крики и смех сулили неслыханное удовольствие и манили Эмили рискнуть и тоже встать на скользящие полозья; тепло одеться и уцепиться за Генриха, а он обнимет ее за талию, чтобы поддерживать и защищать ее округлившуюся фигуру.

Как ни легко и просто это смотрелось со стороны — даже маленькие мальчишки лихо катились мимо нее на одной ноге с сумасшедшей скоростью — для Эмили это оказалось делом чрезвычайно сложным. Ноги в сапожках на полозьях словно зажили собственной жизнью на льду, норовя разъехаться в стороны или соединиться носками. Ей удавалось проехать не более нескольких коротеньких шажков, сколь много и упрямо она ни тренировалась — как в эту зиму, так и во все последующие. Ее тело от рожденья было предназначено только для рискованных скачек на лошади, меткой стрельбы на охоте и плаванья в море, но отнюдь не для того, чтобы легко скользить по замерзшей воде. А от легких деревянных киосков, возведенных на берегу, — где продавались горячее какао и глинтвейн, — шел аромат, пропитанный пряными нотами корицы, гвоздики и звездчатого аниса, аромат, вызывающий у Эмили приступ ностальгии, а от резкого сладкого запаха перебродивших фруктов, источаемого подогретым виноградным соком, ее тошнило.

И чем ближе было к концу декабря, тем лихорадочнее становилась жизнь в Гамбурге. Осмотрительность и порядок, который всегда блюли граждане Гамбурга, были забыты. Вся городская жизнь словно вышла из привычной своей колеи. Все куда-то спешили, были раздражены и беспокойны, как охотничьи собаки, взявшие след; улыбки на лицах стали недовольными ухмылками — или, как здесь говорили, — брюзгливыми. Тем больше Эмили была удивлена тем, что на улицах, на окнах и дверях домов, в витринах магазинов с каждым днем появлялось все больше украшений: еловые ветви и венки в лентах и бантах, красочные бумажные гирлянды, украшения с соломенными звездами или с золотыми лесными орехами, и повсюду — ангелочки в белых платьицах. Мрачная северная зима обрела праздничный блеск, но Эмили казалось, что все и каждый в этом городе просто ослепли и не замечают этого блеска, а озабочены только тем, чтобы притащить из лавок домой побольше припасов и перевязанных пакетов.