Генрих тоже как-то пришел сразу же после обеда и повел жену пройтись по аркадам вдоль Альстера. Там царили полная неразбериха и толчея, как будто все товары — перчатки, шляпы, украшения и фарфор — начали продавать по бросовым ценам или вообще раздавать бесплатно.

— Смотри, подошло бы это Анне, как ты считаешь? — Генрих вопросительно посмотрел на Эмили и показал на шаль с рисунком из завитушек и веточек в фиолетово-голубых и бледно-серых тонах.

В ответ она нерешительно пожала плечами. Она даже не могла себе представить, что могло бы понравиться Иоганне Рюте, его мачехе. Хотя молодожены каждое воскресенье обменивались визитами с семьей Генриха — по очереди обедая то у них, то у себя или просто заглядывая друг к другу на чашку кофе, — даже через добрых шесть месяцев у Эмили не возникло никакого чувства близости или доверия к новым родственникам. Семья — для нее это было нечто другое. А здесь каждая встреча была словно в первый раз: смесь любопытства к экзотической особе и чопорное отношение к принцессе из чужой страны, плохо скрываемое за неловкими попытками изобразить родственные отношения. Эмили не ставила им это в вину. Вне всяких сомнений, они наслушались достаточно россказней о приключениях этой женщины, на которой Генрих женился при столь же сказочных, сколь и скандальных обстоятельствах и которую представил им уже как свершившийся факт, едва новоиспеченные супруги распаковали дорожные кофры. Сводные братья Генриха, девятнадцатилетний Иоганн и двумя годами моложе Андреас, первыми сумели выйти из щекотливой ситуации — ошеломляюще непривычной для ганзейских сообществ. Совсем молодые люди, они обладали способностью быстро приспосабливаться к обстоятельствам и потому очень скоро, преодолев молчаливое изумление и прекратив делать большие глаза, они перешли к беспечному равнодушию — как если бы их невестка была истинной гамбургской девицей.

Однако неуверенней, чем со всеми другими родственниками Генриха, Эмили чувствовала себя в обществе свекра. Доктор философии Германн Рюте, большой педант, не любил многословия, а еще менее того — не любил вообще выказывать своих чувств словами или действиями; к сыновьям он относился скорее с отчужденной вежливостью, чем с отеческой симпатией.

Только голубые глаза Иоганны, взгляд которой иногда ловила на себе Эмили, говорили о затаенной нежности — это был единственный проблеск надежды для невестки, что когда-нибудь более тесные узы свяжут ее с родственниками мужа. И именно воспоминание об этих голубых глазах заставило Эмили сказать сейчас:

— Шаль очень красива и очень подходит к ее глазам. А разве у нее скоро день рожденья?

— Нет, Биби, но ведь наступает Рождество.

Рождество — праздник, которым христиане почитают рождение Христа. Она видела картинки с новорожденным в колыбели, рядом Мария и Иосиф, еще там были вол и осел, а кругом ангелы и трое мужчин, одетых на восточный манер. Должно быть, Генрих прочел по ее лицу, что она тщетно пытается связать христианский праздник Рождества и подарок для Иоганны Рюте, и пояснил:

— А на Рождество у нас принято делать друг другу подарки.

— Всем? Тебе и мне тоже?

— Видишь ли, каждый дарит что-нибудь тому, кого он любит, — ответил Генрих посмеиваясь. — Что ты хочешь к Рождеству?

Эмили мысленно прошлась по всем комодам и ящикам их дома, забитым всевозможной одеждой, столовым и постельным бельем, серебром и фарфором, всеми малыми и большими вещами, которых требовала повседневная жизнь, чтобы украсить ее или — по крайней мере — призваны были ее украшать, как это было принято в определенных кругах, где они вращались. Чета Рюте была, что называется, весьма состоятельна, и Генрих придавал большое значение тому, чтобы Эмили ни в чем не знала недостатка.

— Ничего. У меня есть все, что мне нужно.

— Тогда я сам что-то придумаю, — сказал Генрих, и это прозвучало весьма многозначительно.

В канун Рождества Генрих и Эмили раздали подарки прислуге: изящные перчатки Лене, дюжину носовых платков, обшитых кружевом, Эльзе, по коробке конфет Лисбет и Эмме, мешочек ароматной соли для ванн Герде — и после того как они помогли им разместить в дрожках множество больших и малых пакетов, отпустили служанок домой. Сегодня, казалось, на улицах творилось нечто невиданное, как решила Эмили, глядя в окно экипажа. Весь Гамбург высыпал на улицы: очевидно, все хотели провести вечер в гостях у родственников или друзей. Особенно произвел на нее впечатление некий господин, тащивший большие часы с маятником и оттеснявший прохожих в сторону.

Дом старших Рюте в Нойштадте, вблизи Михеля, как любовно называли гамбуржцы колокольню Св. Михаила, был ярко освещен, а из открытого на верхнем этаже окна выглядывали Иоганн и Андреас.

— Они уже здесь! — донеслось до Эмили и Генриха, когда они вышли из экипажа.

Силуэты молодых людей исчезли из золотисто-желтого прямоугольника. Игнорируя предупреждающий возглас отца, они кубарем скатились по лестнице вниз, распахнули входную дверь и выбежали помочь внести в дом пакеты.

— Добро пожаловать! Быстрее входите, холодно! Веселого Рождества! — такие возгласы посыпались на Эмили и Генриха, когда они вошли в дом и вместе с Германном и Иоганной, в сопровождении горничной, поднялись в салон наверху.

— Подожди, пожалуйста, здесь, пока мы тебя не позовем. — Иоганна пригласила невестку сесть и мягко подтолкнула ее к стулу, сама же вместе с супругом и Генрихом исчезла. Из столовой доносились торопливый шелест, шуршанье, заговорщицкий шепот и тихий смех. В воздухе было разлито таинственное возбуждение. Любопытство одолевало Эмили, нетерпение не давало ей сидеть спокойно — и она вся извертелась. Украдкой она взглянула поверх чашки с чаем, которую ей подали, на Андреаса и Иоганна — эти двое дурачились и в шутку боксировали, невзирая на свои выходные костюмы и аккуратные напомаженные прически. Только звон колокольчика заставил их остановиться.

— Теперь можете войти! — громко позвала Иоганна, и ее сыновья, торжествуя, опрометью бросились в столовую.

Осторожно поднявшись, за ними последовала и Эмили. Предвкушая ее радость, довольные, Германн, Иоганна и Генрих ждали ее появления, а Иоганн и Андреас от нетерпения переминались. Едва Эмили вошла в комнату, взгляд ее сразу упал на дерево. Она видела только его — высокую, под потолок, елку, на ветвях которой горели свечки — их было не счесть, — а еще висели сахарные палочки, золотые орехи и блестящие красные яблоки; маленькие лошадки-качалки и крошечные ангелочки, которые выглядели так, как будто их вылепили из теста или из какой-то сладкой массы. Ничего подобного Эмили никогда в жизни не видела, и она, совершенно забыв об окружающих, разглядывала это чужеземное великолепие, едва ли замечая, что братья Генриха уже бросились к первым пакетам и, разрезая ленточки карманными ножами, шуршат оберточной бумагой и издают радостные вздохи и что-то довольно бормочут.

— Биби! — Она вздрогнула, когда Генрих нежно коснулся ее руки и показал на стол, который, казалось, прогнулся под тяжестью горы праздничных свертков. — Там есть кое-что и для тебя.