— Господа офицеры! — на сцене появился ещё один старый знакомый. Мои собеседники немедля приняли строевой вид. — Полковник Оладьин, дежурный. Прошу следовать за мной. Государь ждёт.

Васильев быстро шагнул ко мне.

— Сейчас нам к Государю, после вас найдем. Сегодня ли, завтра — видно будет. И упаси вас Бог делать резкие движения! Честь имею!

Что-то курить больше не могу, выпить бы. А хрен получится: стремительно надвигаются следующие визитеры, и от них тоже не отмахнешься фразой типа «оставь меня, старушка, я в печали». Более того, конкретно в этом случае за подобную шутку можно угореть еще веселее, чем без лишних затей пасть от пуль вожаков «Бешеных псов»: пожизненная каторга за оскорбление величества куда как горше покажется. Так что, дабы не катать тачку во глубине сибирских руд, я поднялся и поклонился вдовствующей императрице и ее внучке и, протитуловав со всем старанием, осмелился спросить, за что мне такая честь, что члены императорской фамилии за мной в курилку бегают. Швыбзя не в счет — у нее еще шило не рассосалось с детской поры.

— Ох и дерзец же вы, — смерила меня Мария Федоровна ледяным взглядом. — Дерзец и бунтарь. Никакого пиетета перед правящей династией, надо же! А ещё монархист! Вот что, Григорий Павлович. Если у вас нет сиюминутных обязательств перед моим сыном, соблаговолите проследовать с нами и дать Татьяне Николаевне урок вашей заморской музыки.

— Почту за честь, ваше императорское величество, — глубоко поклонился я, стыдясь фривольности своей выходки — а всё нервишки, спасибо господам офицерам. И послушно пошёл за царственными дамами. Выпить точно надолго откладывается. Переживем, не впервой.

* * *

Бледнее непрокуренного потолка, Коля Геринг стоял навытяжку перед Александром Оттовичем Юргенсом.

— Господин статский советник! — голос юноши напряженно звенел, но фальши не давал. — Александр Оттович! Я прошу руки вашей дочери Надежды Александровны и приношу к ее ногам всё мое достояние и самоё жизнь!

— Внезапно… — пробормотал Юргенс. — Коля, прошу тебя, не тянись, я ж не фронтовой штабс-капитан, а всего лишь статский советник. Так что садись.

Коля послушно сел, но оставался предельно напряженным. Александр Оттович смерил его оценивающим взглядом, крякнул, достал початую бутылку коньяку и два бокала, разлил.

— Ну-с, примем по пятьдесят капель ради такого случая.

Геринг послушно пригубил отличный продукт от Шустова, а Юргенс продолжил:

— Николай, я, как отец, не имею ничего против. Скажу больше: я рад — ты давно зарекомендовал себя как здравомысленный человек, помнишь о своих корнях, достаточно обеспечен, чтобы я мог не беспокоиться о дочери. Словом, лучшего зятя я уж и не знаю, где взять. Говорю открытым текстом: я готов дать свое отеческое благословение. Но, сам понимаешь, времена за окном стоят эмансипированные, а дочь у меня одна, и против ее желания я пойти никак не смогу, если ей вдруг не захочется идти за тебя замуж. Так что допей, что там у тебя осталось, для пущей храбрости, и ступай к Надежде. Жду вас обоих.

Коля, кивнув, залпом махнул коньяк, порывисто встал и, коротко поклонившись, вышел. Александр Оттович проводил его взглядом, налил себе ещё, закурил и задумчиво посмотрел сквозь заоконный вид.

— Дети выросли, — вздохнул он. — Пора стареть. А не хочется.

Коля деликатно постучался.

— Да-а? — послышался Надин голос. — Войдите!

Всё такой же бледный, наследник славы остзейзких баронов вошел в давно до мелочей знакомую комнату любимой. Постояв несколько секунд, упал на колено перед Надей.

— Надежда Александровна! Я, Николай Карлович Геринг, на веки вечные вручаю вам руку и сердце и прошу быть моею женой!

Надя в неподдельном изумлении округлила глаза, не глядя отложила книгу, которую до того читала — «Черную стрелу» Стивенсона, — и одним прыжком бросилась Коле на шею, отчего тот, конечно же, утратил остатки равновесия и упал. Последовала веселая возня на полу, в ходе которой чопорному Коле внезапно досталась пара поцелуев, после чего влюбленные переместились на диван, где и уселись, трогательно взявшись за руки.

— Божечки, как давно я ждала, — счастливо улыбнулась Надя. — Разумеется, я согласна, мой любимый рыцарь, — и, выдержав паузу, ехидно добавила: — но с одним непременным условием!

— Я готов!

— Как ты знаешь, я очень увлечена музыкой. И, став твоей женой, я все равно не расстанусь с ней — пусть меня не манит публичность, но играть и петь для себя, для тебя и для друзей я буду непременно. И, конечно, внимательно следить за новинками музыкального мира. Ты сможешь это пережить?

Вместо ответа Коля поднялся, снял со стены гитару, наскоро подстроил — и заиграл тайком списанную из Надиной тетрадки песню.

Ты снимаешь вечернее платье, стоя лицом к стене,

И я вижу свежие шрамы на гладкой, как бархат, спине.

Мне хочется плакать от боли или забыться во сне —

Где твои крылья, которые так нравились мне?

Где твои крылья, которые нравились мне?

Где твои крылья, которые нравились мне?

Когда-то у нас было время, теперь у нас есть дела —

Доказывать, что сильный жрет слабых,

Доказывать, что сажа бела.

Мы все потеряли что-то на этой безумной войне…

Кстати, где твои крылья, которые нравились мне?[64]

Уже после первого куплета Надя села за пианино и аккуратно подыгрывала любимому.

Александр Оттович, услышав музыку, все понял верно, поэтому к тому времени, как дети, взявшись за руки, вошли в гостиную и опустились перед ним на колени, рядом не было ни пепельницы с окурками, ни коньяка, ни пустых бокалов — но непочатая бутылка «Клико» со льда и три фужера.

— Счастья вам, дети, — дрогнувшим голосом произнес статский советник и оглушительно открыл шампанское.

* * *

Валериан Павлович возвратился из Царского Села в, мягко говоря, крайне расстроенных чувствах. Усилием воли заставил ехать себя не домой, а на службу, потому что дома удержаться от искушения пить водку до забытья едва ли удастся. Мгновенная перемена — а для полковника она воспринималась именно так — произошедшая с императором, хоть и не была чем-то, выходящим за грань возможного, но все равно шокировала. Где тот разъяренный тиран, крывший их по матушке и угрожавший то Шлиссельбургом, то Петропавловкой? А нету. Исчез, развеялся — будто и не было никогда ничего такого, а все лишь морок, наваждение. Сгорбившийся, с потухшим взором немолодой человек что-то едва внятно лепетал, что, может, не стоит вот так вот резко, а? Люди-то, на самом деле, хорошие… Не виноватые… Слаб человек, вот