Белая богиня его мифа — это Луна; по Грейвсу, западная поэзия представляет собой лишь разветвления и вариации этого сложного лунного мифа, ныне восстановленного им в целостности. Он хотел вернуть поэзию к ее магическим истокам.

Сейчас, когда я пишу это предисловие, Роберт Грейвс, окруженный любовью близких и почти свободный от своего как бы уже забытого смертью тела, угасает на Мальорке в спокойном упоении жизнью, близком к счастью.

Для всех эллинистов, включая Грималя, мифы; которыми они занимаются, — попросту музейные экспонаты либо забавные старые сказки. Грейвс исследует их в хронологии, ища за различием форм постепенное видоизменение живых истин, которых не стерло христианство. Это не словарь, это книга, охватывающая века и соединяющая в себе воображение и природу.

ФЕДОР ДОСТОЕВСКИЙ

«БЕСЫ»

Как первая встреча с любовью, как первая встреча с морем, первая встреча с Достоевским — памятная дата в жизни каждого. Обычно она относится к юношеским годам: зрелость ищет и находит авторов более уравновешенных. В 1915 году, в Женеве, я с жадностью проглотил «Преступление и наказание» в легко читаемом переводе Констанс Гарнетт{195}. Роман, в центре которого — преступник и проститутка, навел на меня не меньший ужас, чем обступавшая со всех сторон война. Сын военного хирурга, погибшего от руки убийц, Достоевский (1821–1881) знал в своей жизни бедность, болезнь, тюрьму, ссылку, безоглядную преданность литературе, путешествия, страсть к азартным играм и, в самом конце, славу. Исповедовал культ Бальзака. Как члена тайного общества его приговорили к повешению. На эшафоте, где уже нашли смерть его товарищи, ему был изменен приговор, и Достоевский провел на каторжных работах в Сибири четыре года, о которых не забывал потом никогда.

Он изучал и пересказывал утопии Фурье, Оуэна и Сен-Симона. Был социалистом и разделял идеи панславизма. Достоевский представлялся мне своего рода неисчерпаемым божеством, способным понять и простить все живое. Странно, что порой он опускался до обычной политики, чье дело — лишать прав и клеймить позором.

Взяться за книгу Достоевского — значит очутиться в огромном неизвестном городе или в гуще битвы. «Преступление и наказание» открыло мне совершенно неведомый мир. Но когда я начал читать «Бесов», произошло что-то странное. Я почувствовал, что вернулся на родину. Степь в этом романе была вроде нашей пампы, только увеличенной в размерах. Варвара Петровна и Степан Трофимович ничем, кроме непроизносимых имен, не отличались от двух безалаберных аргентинских стариков. Книга начиналась так оживленно, как будто рассказчик не знал о ее трагическом конце.

Во вступительной статье к антологии русской литературы Владимир Набоков пишет, что не нашел у Достоевского ни одной страницы, которую мог бы отобрать. Это только значит, что о Достоевском следует судить не по отдельным страницам, а по совокупности страниц, составляющих книгу.

ЭДВАРД КАСНЕР и ДЖЕЙМС НЬЮМЕН

«МАТЕМАТИКА И ВООБРАЖЕНИЕ»

Будь человек бессмертен и приговорен к вечному заключению в безвыходной темнице, он даже там сумел бы постигнуть всю алгебру и геометрию, начиная со счета на пальцах и кончая бесподобным учением о множествах, а то и больше. Примером здесь может служить Паскаль, в двенадцатилетнем возрасте самостоятельно решивший тридцать теорем Евклида. Математика — наука не эмпирическая. Мы интуитивно знаем, что три плюс четыре равно семи, и не нуждаемся в доказательствах этого с помощью молотков, шахмат или шашек. Гораций, пытаясь изобразить невозможное, говорил о черных лебедях; сумрачные стаи лебедей бороздили в это время заводи Австралии. Гораций об этом не догадывался; но узнай он об их существовании, «он тут же понял бы, что, сложив трех этих мрачнецов с четырьмя, в итоге все равно получит семь. Расселл писал, что вся обширная математика есть лишь обширная тавтология и слова «три плюс четыре» — это просто еще один способ сказать «семь». Так оно или нет, воображение и математика не противостоят друг другу; они взаимодополнительны, словно скважина и ключ. Как и музыка, математика вполне может обойтись без внешнего мира, чьи пространства в себя включает и чьи тайные законы исследует.

Даже самая малая линия состоит из бесконечного множества точек; даже самая малая плоскость — из бесконечного множества линий; объем — из бесконечного множества плоскостей. Геометрия четырехмерного пространства изучает свойства гиперобъемов. Гиперсфера состоит из бесконечного множества сфер; гиперкуб — из бесконечного множества кубов. Мы не знаем, существуют ли они, но познаём их законы.

Еще чудеснее то, что мое предисловие тоже составляет часть этой книги. Приглашаю читателей ее перелистать и полюбоваться необыкновенными иллюстрациями. Среди них немало неожиданностей. Например, топологические острова из главы восьмой; например, лента Мёбиуса, которую всякий может смастерить с помощью ножниц и листа бумаги и которая представляет собой невероятную одностороннюю поверхность.

ЮДЖИН О’НИЛ{196}

«ВЕЛИКИЙ БОГ БРАУН.

СТРАННАЯ ИНТЕРЛЮДИЯ.

ТРАУР — УЧАСТЬ ЭЛЕКТРЫ»

Две разные — или две на первый взгляд разные — судьбы переплелись в жизни Юджина О’Нила, начавшейся в 1888 году и закончившейся в 1953-м.

Одна — судьба авантюриста и моряка. Он был театральным актером, прежде чем взялся писать для театра, принявшись за литературное ремесло, которое принесло ему впоследствии много радости, а может быть, и горя. Искал золото в Гондурасе, как Сэмюэл Клеменс (Марк Твен) — в Калифорнии. Случай или рок (что, по сути, одно и то же) забросил его в Буэнос-Айрес; в одной из пьес он не без некоторой ностальгии вспоминает{197} «проспект Колумба и шнырявших по нему полицейских», кварталы Бахо, где моряки находили недорогую любовь и короткое счастье выпивки. Он плавал в Южную Африку и в Великобританию. В 1927 году вместе с Робертом Эдмондом Джонсом{198} он открыл на юге Манхэттена свой Вилледж-театр.

Но нам важны не суровые обстоятельства его биографии, а то, что он сумел сделать, опираясь на них и свое не знавшее усталости воображение. Юджин О’Нил — один из самых непредсказуемых авторов. Как Август Стриндберг, он шел от натурализма к символике и фантастике. И был убежден, что лучшее средство внести в театр новое или сделать новым сам театр — это традиция; надо только не рабски копировать ее, а развивать и обогащать. Он перевел на современное наречие, несколько изменив имена действующих лиц, древние истории греков, приспособленные для сцены уже Софоклом. Перенес на подмостки «Балладу о старом моряке» Колриджа. В «Странной интерлюдии» (1928) мы сначала слышим то, что говорят персонажи, а потом — несколько измененными голосами — то, о чем они втайне думают. О’Нила всегда притягивали маски, и он использовал их совсем иначе, чем это делали греки или театр Но. В