Максималистские настроения, в том числе одобряющие принятие смертной казни, были особенно характерны в начале 1918 г. для советских военных деятелей, непосредственно участвовавших в подавлении контрреволюционных выступлении на местах: М. А. Муравьева, П. Е. Дыбенко, В. А. Антонова-Овсеенко и других.

Позднее, в апреле 1918 г., в Москве проходят два процесса, связанные в том числе с самочинными расстрелами начала 1918 года: дело П. Е. Дыбенко и дело М. А. Муравьева. Оба процесса, особенно муравьевский, выявили многочисленные случаи злоупотребления высшей мерой наказания в период, когда она официально была отменена. Частично это объяснялось политическим взглядами конкретных деятелей советской власти, частично ужесточением форм Гражданской войны.

В начале января 1918 г. в Киеве местными антисоветскими силами расстреляно, по различным данным, от 500 до более чем 700 рабочих-арсенальцев, что еще раз подтверждало наметившийся переход к вооруженной борьбе с большевизмом. Ответные меры также характеризовались намеренной жестокостью. На станции Круты, по пути следования эшелонов М. А. Муравьева в Киев, было расстреляно около 20 гайдамаков, среди которых много гимназистов 17–18 лет[630]. После захвата Киева по приказу Муравьева в городе расстреляно в течение трех дней более тысячи человек, а по сведениям С. П. Мельгунова, до двух тыс.[631] Муравьев использовал расстрел также как метод наказания в борьбе с грабежами в своей армии. В конце января 1918 г. на Румынском фронте по его приказу расстреляно за грабежи 30 анархистов из 150 членов анархистского отряда, входившего в его части[632].

Такие факты самосудных расстрелов, выявленные в ходе следствия над Муравьевым, были осуждены целым рядом свидетелей. Ф. Э. Дзержинский на следствии утверждал: «…худший враг наш не мог бы нам столько вреда принести, сколько он принес своими кошмарными расправами, расстрелами, самодурством, предоставлением солдатам права грабежа городов и сел. Все это он проделывал от имени советской власти, восстанавливая против нас население…»[633]. Несмотря на многочисленные свидетельства, следственная комиссия не подтвердила предъявленное обвинение, и 9 июня 1918 г. дело было прекращено за отсутствием состава преступления.

Так же закончился суд над П. Е. Дыбенко, которого в том числе, помимо самостоятельного оставления фронта, обвиняли в самочинных расстрелах под Нарвой, правда, в гораздо меньших масштабах[634]. Оба закончившихся процесса выявили изменение оценок в подходе к вопросу о применении смертной казни, прошедшее за три месяца. То, что ранее в январе-феврале 1918 г. представлялось преступным нарушением распоряжений советской власти, в апреле этого же года казалось лишь служебным упущением и злоупотреблением.

Было несколько причин подобной эволюции взглядов. Требование ужесточения диктатуры пролетариата, возобновления института смертной казни уже со стороны большинства партии усилилось в связи с массовым ростом преступности и самосудов зимой 1918 г. Следует отметить, что если количество погромов и в целом преступлений в первый месяц нового года по сравнению с декабрем 1917 г. сократилось, что свидетельствовало об упрочении позиций советской власти, однако количество самосудов в городе наоборот возросло. Они приобретали все более бытовой, аполитичный характер. Отчасти это было связано с общими показателями преступности в городе. В одном только Петрограде, по данным М. Лациса, насчитывалось до 40 тысяч уголовных элементов, а в Одессе и Москве до 30 тысяч «бандитского элемента»[635].

Грабежи, убийства стали обыденным явлением столицы. За неделю в городе фиксировалось до 40 случаев убийств. Данные «Журналов происшествий по Петрограду» были переполнены сообщениями о различной тяжести преступлениях. Так, за одни только сутки, с 10 по 11 января 1918 г., в городе были зарегистрированы 8 крупных краж (более 300 руб.), 32 мелкие кражи на сумму менее 300 руб., 6 разгромленных магазинов и 1 общественное здание, 2 менее значительных грабежа, обнаружено 5 трупов: всего 93 происшествия[636]. Средние же показатели колебались около цифры в 60 зафиксированных происшествий по городу за сутки. В советских газетах приводилась порою иная статистика. В частности, «Известия ВЦИК» писали, что в декабре 1917 г. по городу было зафиксировано 1368 правонарушений (около 45-ти в сутки), а в январе 1918 года уже только 699[637].

Однако подобные публикуемые данные, на наш взгляд, являлись попыткой продемонстрировать успехи советской власти в борьбе с одной из наиболее значимых на тот момент проблем, а не следованием реальной статистике. Авторитет властных структур, призванных бороться с бандитизмом, был крайне низок. Характерен пример, приведенный в центральном органе левых эсеров «Знамя труда». «Сегодня к дому булочника Николаева, на 1 Мещанской улице, подъехал грузовик, в котором было около 25 вооруженных человек. В это время мимо дома проходил отряд милиционеров. Неизвестные предъявили последним ордер на обыск квартиры Николаева и потребовали сопровождать их. Милиционеры согласились. Но едва все они только вошли в квартиру, бандиты скомандовали «руки вверх» и открыли огонь. В результате было убито девять милиционеров и четыре члена семьи Николаева. Убийцы успели скрыться»[638].

В Петрограде и Москве зимой 1917–1918 г. в массовом порядке, по образному выражению В. Б. Лопухина, «раздевали и убивали»[639]. Об этом же писал в своих «Несвоевременных мыслях» Максим Горький (сам ставший в этот период жертвой преступников). Никто не был гарантирован от разгула преступников. В любой момент, в любом месте, любой человек мог стать их жертвой. Нападению подвергались даже представители высших руководящих органов советского государства. Так, в начале 1918 г. года были остановлены и обезоружены возвращавшиеся на автомобиле с заседания в Смольном «нарком по морским делам Раскольников, помощник по внутренним делам Петровский и тов. Лацис»[640]. О похожем случае с известным петроградским большевиком М. С. Урицким рассказал в своих воспоминаниях Р. Г. Брюс Локкарт: «Однажды вечером Урицкий, впоследствии глава Петербургской ЧК, возвращался из Смольного в центр города. Бандиты стащили его с саней, раздели и предоставили ему продолжать путь в таком виде. Ему повезло: он остался в живых»[641].