Аргентинцы, которые называют эти острова Мальвинскими, заявили на них свои права еще в начале XIX века, когда свергли испанское колониальное правление; британцы претендовали на острова на том основании, что они непрерывно осваивали их начиная с 1837 года и, самое главное, на том основании, что крошечное население островов состояло из британских подданных, которые хотели оставаться таковыми и имели на это право.

Любой, кто посещал Фолклендские острова, неизменно поражался их отдаленности и унылости. Как выразился один испанский священник в 1760-х годах: «Я прозябаю в этой жалкой глуши, вынося все страдания из любви к Господу». Его настроению созвучны слова одного лейтенанта Королевского военного флота Великобритании, написавшего: «Заявляю, что это самое отвратительное место, где мне когда-либо приходилось бывать».

Два столетия спустя, в начале 1980-х годов, другой офицер британских ВМС описал островитян (или келперов, как они сами себя называют) как «сборище спившихся, опустившихся, аморальных и ленивых отбросов... во всех слоях и за редкими исключениями». Это было резкое, но обоснованное суждение. К 1982 году на островах проживал своеобразный народ, безразличный ко всему на свете и выживавший исключительно за счет денег британских налогоплательщиков и экономической деятельности Falkland Islands Company, пользовавшейся на островах почти феодальными полномочиями. Один член парламента от Лейбористской партии охарактеризовал их жителей как «рабов компании». Это маленькое, эгоцентричное и неустойчивое общество имело лишь одну объединяющую черту: подавляющее большинство хотело оставаться под властью британской короны. С учетом провозглашенного ООН принципа самоопределения народов это желание служило серьезной помехой для вполне объяснимого нежелания британского МИДа, чтобы мнение 1800 отсталых островитян мешало поддержанию хороших дипломатических отношений с 250 миллионами жителей Южной Америки. К несчастью для МИДа, в силу вышеназванного принципа кел-перы располагали правом вето на любое решение министерства, которое не отвечало их узконациональным интересам.

В рамках общего процесса распада империи МИД рассматривал Фолкленды как мелкую, хотя и досадную административную проблему. Для аргентинцев Мальвины издавна были делом национальной чести, а британское владычество — унизительным пережитком колониального прошлого. Большинство стран — членов ООН были на стороне аргентинцев. Камнем преткновения для обеих сторон было упорное нежелание жителей Фолк-лендов признать географические реалии и их стремление оставаться гражданами Великобритании. Согласно статье 73 Устава ООН, гарантирующей право народов на самоопределение, они имели соответствующее право и были полны решимости отстаивать его. С учетом сомнительной внутренней политики, проводившейся многочисленными режимами в Аргентине после 1945 года, трудно осуждать их за такое предпочтение.

Дело дошло до критической точки в 1965 году, когда Генеральная ассамблея ООН под давлением аргентинцев приняла резолюцию № 2065, содержавшую призыв к проведению переговоров между Аргентиной и Великобританией. Вооруженная моральным авторитетом антиколониальной резолюции ООН, Аргентина продолжала решительно настаивать на своих притязаниях, требуя от утомленного британского МИДа вступить в переговоры под эгидой ООН с целью обсуждения условий отказа британцев от их прав на острова. Цели обеих сторон были предельно ясны: говоря словами Саймона Дженкинса, «на самом деле аргентинцам была нужна не сама колония, а право собственности на нее». Что касается британцев, то им не была нужна ни колония, ни право собственности; просто они не знали, что делать с настойчивыми островитянами, висевшими у них на шее, как тот альбатрос на шее у старого морехода, и вопившими о самоопределении. Все это крайне удручало МИД, тем более что ему не удалось заручиться сколько-нибудь реальной политической поддержкой своей политики.

Обсуждения тянулись почти семнадцать лет и закончились войной. В течение этого периода произошла характерная смена ролей: теперь уже британцы постоянно меняли как свою позицию на переговорах, так и ответственных за переговоры в зависимости от того, какая партия стояла у власти, в то время как аргентинцы, опиравшиеся на монолитную команду старых экспертов, имевших четкие политические цели, упорно гнули прежнюю линию. В этой связи рассказывают, например, что когда очередной парламентский заместитель министра иностранных дел Великобритании сбивчиво излагал свою позицию на своем первом заседании, один из опытных аргентинских переговорщиков заметил громким шепотом: «А еще говорят, что у нас нестабильный режим!»

Если позиция Аргентины в переговорах по Фолклендским островам с 1966 по 1982 год оставалась неизменной, этого нельзя сказать о самой Аргентине. Внутренняя политика страны пережила своего рода запоздалое торжество фашизма. Вплоть до середины 1930-х годов Аргентина занимала большое место в сфере торговых интересов Великобритании, например, North British Locomotive Company значительной частью своих прибылей была обязана регулярным заказам из Аргентины. Аргентинский военно-морской флот строился по образцу Королевского флота Великобритании, хотя аргентинская армия создавалась по подобию и под влиянием прусской и немецкой армии. В первой половине XX века тысячи итальянцев, немцев и испанцев стекались в Аргентину, прельщаемые средиземноморским климатом и роскошью Буэнос-Айреса и достопримечательностями Ла-Платы. Они привозили с собой новые идеи.

Эти новые трудящиеся массы в немалой степени способствовали запоздалому всплеску националистических и социалистических настроений, воплощенных в фигуре генерала Хуана Перона. Недаром многие нацисты, бежавшие в 1945 году из Германии, выбирали в качестве безопасной гавани именно Аргентину. Диктатура Перона основывалась на выдвинутой им самим доктрине «интегрального национализма», призванного мобилизовать промышленных рабочих на поддержку системы, подозрительно походившей на однопартийное фашистское государство.

Националистическая идеология Перона пронизала все поры аргентинского общества. Из банального международного спора «Мальвинский вопрос» вырос до масштабов общенациональной идеи, изучаемой в школах, объединяющей все слои общества и имеющей фундаментальное значение для национальной идентичности Аргентины. На фоне этого грубого политического фундаментализма, с одной стороны, и упорства жителей Фолклендов, с другой, изощренная софистика мидовцев, воспитанных в элитных колледжах Англии, зачастую выглядела беспомощной, нерешительной и уклончивой. Имперские пережитки явно смущали чистюль из МИДа, стремившихся избавиться от обязанностей колониальной администрации и вернуться к «настоящей» дипломатии.

Ибо британский МИД решительно не хочет ни за что отвечать. Определять политику и выражать «точку зрения на ситуацию» — вот основная линия поведения Уайтхолла. В структуре якобы аполитичной государственной службы, где любой честолюбец стремится «заняться политикой» и как минимум «консультировать министра», МИД всегда представлял собой никому не подотчетную бюрократию в ее чистейшей форме. Недаром МИД столь тщательно заботится о том, чтобы другие министерства несли ответственность за управление и занимались делом. Пусть они принимают бюджет и отвечают за последствия — МИД имеет дело с идеями и политикой. Как выразился один раздраженный офицер разведки министерства обороны после очередного бестолкового совещания с участием МИДа в 1980-х годах: «Это шлюхи, типичные уайтхоллские шлюхи. Они сидят вокруг этого дурацкого стола и с важным видом рассуждают, зная, что у них власть и влияние — и ноль ответственности. Там, где я работаю, это считается привилегией шлюх. Мы принимаем реальные решения. Мы решаем, как распределить бюджет, а они сидят сложа руки». Это мнение, не во всем справедливое, в те годы нередко можно было услышать в коридорах Уайтхолла.