Из Познани вырвалась большая группа немцев. Прорываться они стали не на запад, а на восток и вышли на наш аэродром. Надо сказать, что на аэродроме стояло много брошенных немецких самолетов. Мы, а особенно техники, по ним лазили, смотрели, что, как, снимали и разбирали вооружение. По границе аэродрома проходил лес, откуда немцы открыли огонь. Технари ответили им пулеметным огнем из тех самых трофейных пулеметов, что с самолетов сняли. По тревоге было поднято БАО. Всем: и официанткам, и поварихам, и портнихам – по винторезу выдали, и в цепь. Немцы же умные, они прикинули, что несколько крупнокалиберных пулеметов могут быть у подразделения не меньше батальона, и стали отходить. Наше начальство успело сообщить о нападении. С соседней станции двинулись танки с эшелона, стоявшего под разгрузкой. Причем у них не было снарядов. Они преградили путь этой колонне, а подошедшая пехота взяла их в плен практически без выстрелов. За этот бой БАО был награжден орденом Красного Знамени. Это, наверное, единственный в армии краснознаменный БАО.

Перед наступлением на Берлин нам дали коридор прохода над линией фронта шириной всего двести метров. Возвращаясь с задания, мы с Колей не пошли через этот коридор – сто километров до него, потом сто обратно. Ну его к черту! И попали в артподготовку. И знаешь, я не жалею – такая красота! Внизу бьют орудия, сверху «катюши», а мы между ними. Я только потом Кольку ругал: «Вот видишь, сократили путь, а теперь хлопнет какая-нибудь «катюша» по морде». – «Не. Своя! Не должна».

Когда началось наступление, мы поддерживали передовые части. Бомбили укрепленные районы, мосты на Шпрее. Помню, какое-то здание в самом Берлине бомбили. Много пришлось летать на разведку. В одном из последних вылетов я пошел севернее Берлина на запад. Коля вдруг заметил «Хеншель-126», такой же тихоход, как и мы, который шел на 100 метров выше нас. Я оглянулся: «Коля, шмальни его, что ли». – «Война, считай, закончилась, пусть живет». Не стали стрелять, и он тоже отвалил без выстрелов. Посмеялись, что летел мирный парень, хорошо. Возвращаемся на свой аэродром. Заходим. Обычно старт обозначался одним-двумя фонариками, а тут полный старт еще и посадочный прожектор нам включили. Думаю: «Точно война окончилась, раз такой старт зажгли». Включил фары. И вдруг смотрю, шары желтые катятся. Коля орет: «В хвосте, зараза!» И пошел отстреливаться – «фоккер» зашел в хвост, но промазал. Коля тоже промазал. Сразу отвернул на наши аэродромные батареи. Они начали долбить – не знаю, сбили или нет, а я уже зашел без парада. Сел. Вот такой последний день войны. Надо сказать, что в последние дни ребята уже со мной летать не хотели. Вся дивизия сидит, а если полет на разведку, то обязательно меня пошлют.

– Не хотелось до 1000 долетать, чтобы был ровный счет?

– Я же не считал. Это потом уже я узнал, сколько вылетов сделал. Как и потом, в полярной авиации. Прошел я от начала, от второго пилота, пилота третьего класса и до пилота первого класса, до инструктора. Как-то прикинул – 23 с лишним тысячи часиков. Много летал и, наверное, хорошо летал, потому что стал «Почетным полярником», наградили орденом – «Веселых ребят» подбросили. Что за орден? Это орден – «Знак Почета».

– Из тех двенадцати выпускников-отличников кто-нибудь остался в живых, кроме Вас?

– Да. Немного, но остались. Полк за войну потерял чуть больше половины летного состава. Это очень немного. Я считаю, это заслуга нашего командира Анатолия Александровича Меняева. Он воевал еще на Халхин-Голе и в Финляндии. Был ранен и после госпиталя принял полк. Командир он был отличный. Очень хорошим был комиссар Терещенко. Кроме того, штурманский состав полка был практически целиком из нашего училища. Штурман полка у нас в училище преподавал навигацию. Начальник штаба преподавал тактику. Штурман эскадрильи – штурман училища. Поэтому когда мы начали работать, то от них была большая помощь. Они нам свои знания передавали, рассказывали, помогали, сами разрабатывали тактические приемы. И мы мужали у них на глазах, учились. Как-то раз штурман полка полетел с командиром нашей эскадрильи Борщевым. Они шли в облаках. Летчик не справился с управлением, и они вошли в штопор. Выскочили из облаков, и где-то на высоте 100 метров он выровнял самолет. Штурман ему так с язвинкой говорит: «Ну и шутник же ты!» Так и пошла эта фраза у нас как анекдот. После этого стали заставлять летать вслепую. Более того, штурманов стали обучать летному делу, чтобы, если летчика убьют или ранят, мог бы привести самолет. И такие случаи были. Моего друга Борю Обещенко убили в воздухе, а его штурман Коля Зотов привел самолет на аэродром. Я очень тяжело переживал смерть Бориса. Он пришел в полк, когда я только начал летать самостоятельно. Мы же молодые и все время старались друг другу доказать, кто лучше. Друзья мы были не разлей вода. Мне он очень нравился. Спокойный, вдумчивый, острый на язычок. Играл на гитаре и хорошо пел. Когда он погиб, его гитара по наследству Яше досталась, тоже хорошему летчику. Помню такую сценку. Нам дали задание помочь перебазировать полк истребителей. Технари с летчиками улетели на новое место, а весь оставшийся контингент надо перевести на новый полевой аэродром. А там как раз пришло пополнение, молодые летчики. Прилетели мы туда с гондолами для перевозки людей. Нас эта молодежь окружила, смотрят – никогда же не видели. Начали насмехаться: «Тоже мне, летчики! Корзинки какие-то прицепили! Вот мы – истребители!» Боря встал около крыла, достал гитару, начал что-то наигрывать. Лето. Распахнулся комбинезон, а у него грудь в крестах. Эти салаги, которые только что пришли, они же орденов-то не видели. Извинились за свое поведение. Один говорит: «Товарищ лейтенант, вы же герой!» – «Салага, будешь и ты героем».

Их послали снимать аэродром Бобруйска, занятый немцами. Они вышли на цель, сняли его, а штурман говорит: «Давай еще разок зайдем, вдруг не получился снимок». Зашли. И в это время и зенитки, и истребители на них… Они все равно успели сделать второй снимок. Штурман видит, что Боря упал с сиденья. Взял управление и привел самолет, посадил.

Перед этим вылетом мы с Борей шли вместе на аэродром через пшеничное поле по узенькой дорожке. И вдруг Борис поворачивается ко мне: «Дай мне твою зажигалку». – «Зачем?» – «Давай обменяемся». – «Ты чего придумал?» – «Убьют меня». – «Хватит ерунду говорить!» Поругались. Приходим на КП. А в это время полк отдыхал, только некоторые экипажи ходили на разведку. Зачитывают боевое задание. Бориса не называют, он снят. Я ему говорю: «Вот видишь! Убьют! Говорил тебе, дураку! Иди спать, тебя Тоська ждет». Подруга его. Хорошая такая девчонка. «Ладно, провожу тебя, пойду домой». Мы пошли своим маршрутом. Когда я вернулся, захожу на КП с докладом. Смотрю, на нарах на КП лежит на спине Боря, глаза закрыты, весь в крови. Штурман рассказывает: «Я попросил зайти на второй заход. Начали вовсю долбить зенитки, и истребитель еще свалился». Осколок от снаряда попал ему в голову. О спасении даже и речи не было, и он вскоре умер. Через несколько часов приехал командир дивизии Борисенко, ужасный самодур. Спрашивает: «Сняли бобруйский аэродром? Можно докладывать, чтобы посылали туда штурмовиков?» Командир говорит: «Должны вот-вот принести результат. Еще не расшифровывали пленку». – «Что ждать?!» Увидел меня, пальцем тыкнул: «Давай его и пошлем». Говорю: «Я готов». – «Где самолет Обещенко?» Идем к самолету Обещенко. «Залезай, лети, снимешь». Я говорю: «На этом самолете не полечу». – «Почему? Ты что, с ума сошел?! Я приказываю». – «Я не выполню ваш приказ. Это самолет друга. Я не сяду в его кровь». – «Пристрелю тебя на месте». И за пистолет. И я за пистолет. Командир полка встал между нами: «Товарищ генерал, это был его лучший друг, поймите». Я говорю: «Полечу на любом самолете, даже на своем, у меня он тоже оборудован для фотосъемки». И тут прибегают из фотолаборатории – снимки прекрасные! Командир полка: «Отпустим его, пускай идет отдыхает». Вот командир! Другой бы на его месте, раз генерал приказывает, валяй! А этот нет. Тоже своей карьерой рисковал. Очень хорошие были командиры.